Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Биографы и исследователи отмечают некоторое сходство в судьбе и в особенностях раннего творчества между Максимовым и Горьким. Максимов также много странствовал по земле, искал правды, отобразил эти поиски в своих произведениях. Во многом он совпал и с молодёжной прозой 60-х годов (а вошёл он в литературу именно тогда): его герои также не хотят мириться со сложившимся бытием и бытом, «выламываются из среды», становятся странниками (в прямом и в переносном смысле), упорно ищут иного пути. Правда, по сравнению с другими вступившими в то время на литературную стезю авторами — Максимов оказался глубже и серьёзнее: ни «звёздные билеты», ни «песня Интернационал» его не привлекли. По масштабу внутренних запросов он превзошёл и Горького, ибо совершил эволюцию в сторону Достоевского, ощутил потребность религиозного осмысления жизни.

Своеобразным представляется тяготение молодого писателя к журналу «Октябрь», считавшемуся оплотом злого консерватизма, непримиримого к либеральным исканиям литераторов круга «Нового мира». Вероятно, он интуитивно ощутил, что «исканий»-то, собственно, никаких не было, была лишь приверженность старым схемам, которые «новомировцы» пытались наполнить обновлённым либерализированным содержанием.

Максимов, по его признанию, ощущал себя чуждым тому, что происходило в литературе 60-х годов. И это обнаружилось вскоре, когда за рубежом появились один за другим романы «Семь дней творения» (1971) и «Карантин» (1973). Можно утверждать: автор этих романов являет себя непримиримым противником всего комплекса социальных и идеологических ценностей, которыми обладало советское общество: от яроконсервативных до бездумно-либеральных. С конца 60-х годов Максимов был своеобразным внутренним эмигрантом (отличным, естественно, по своим потенциям от прочих, подобных, например, В.Аксёнову), так что логичным оказался его переход в прямую эмиграцию, последовавший за исключением из союза писателей. Поэтому названные романы, хотя и написанные ещё в России, можно причислить к литературе эмигрантской, тем более что и на родину писателя они проникали в основном извне.

Роман «Семь дней творения» справедливо называют вершинным созданием Максимова. Он обладает несомненными художественными достоинствами, позволяющими отнести его к числу классических созданий русской литературы; и в нём уже ясно были выражены все те идеи, которые затем будут развиваться и углубляться в дальнейшем творчестве писателя.

Само название заставляет предполагать религиозный подход к осмыслению отображаемого бытия. И это так. Автор осмысляет неудачу пересотворения мира, предпринятого в том гибельном социально-политическом эксперименте, что традиционно именуется революцией. Творцов этого пересотворяемого мира не устроил в своё время мир Божий, и они взялись пересоздавать всё на основе собственных убогих представлений и возможностей.

Ключевым для понимания авторского замысла становится суждение одного из периферийных персонажей романа:

«— Говорится в Писании: Господь создал человека в один день… Только ведь это был не один земной день, а одна земная вечность. А мы с вами возомнили за двадцать быстротекущих смертных лет содеять то же самое. Рано, раненько мы возгордились, не по плечу задачку взяли. Вот и пожинаем плоды» (282)*.

*Здесь и далее ссылки на романы Максимова даются непосредственно в тексте по изданию: Максимов Владимир. Звезда адмирала Колчака. Семь дней творения. Романы. Челябинск-Саратов, 1993; с указанием страницы в круглых скобках.

Максимов использовал для воплощения замысла достаточно разработанный в мировой литературе жанр семейной хроники: роман является повествованием о роде Лашковых, вовлечённом в исторический эксперимент пересоздания мира. Каждому из «дней творения» соответствует рассказ о судьбе одного из представителей семьи, в которой силою роковых обстоятельств, а не менее и внутренним раздором — распадаются удерживающие единство людей связи.

Глава семейства (авторитет коего, хотя бы внешний, признают все прочие) — старший из братьев Лашковых, Пётр Васильевич. Твердокаменная натура позволяет ему внутренне одолеть все беды и испытания, какие выпадают ему в судьбах детей:

«Старшего — Виктора— лекальщика с “Динамо” взяли прямо из цеха, с тем только, чтобы, обозначив в протоколах исходные, пустить в расход.

Пётр Васильевич бровью не повёл.

Второй — Дмитрий— нарвался на свою лютую долю у линии Маннергейма.

Пётр Васильевич и не поперхнулся.

Дочь — Варвара— в смертельных родах отдала век четвёртому чаду своему, здесь рядом — в Углегорске.

Ему и об этом недосуг было печалиться.

С младшим сыном его — Евгением— плохую шутку сыграл “фауст-патрон” под Кенигсбергом.

Отец лишь вздохнул слегка.

И, наконец, брошенную мужем с тремя малолетними на руках — Федосью— схоронили на казённый кошт, а детей рассовали по детдомам.

“Что ж, — только и подумал он, — сами себе долю выбирали”» (204).