Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Эстетическое освоение бытия всё более углубляется, обретает у Максимова подлинно религиозное освещение. Через внутренние размышления многих проходит страшное сознавание какого-то тяжкого греха, за который приходится расплачиваться всем. Иные, впрочем, находят способ подавлять эту мысль некоей внешней или внутренней суетностью, своего рода опьянением, одурманиванием себя. В таком “опьянении”— человек находит спасение от тревожащих его вопросов, от жуткого присутствия в себе тёмного разрушительного начала. Об этом писал когда-то Толстой в «Войне и мире»— теперь о том же догадывается, в чём-то и идя дальше Толстого, Максимов.

Вот внешне парадоксальное, но истинно глубокое суждение одного из персонажей:

«…Нам нельзя не думать. Мыслящая оболочка нашего мозга очень тонка, а там — под ней — бездна. Стоит человеку хотя бы на мгновение перестать думать, прервать цепь размышлений, пусть самых пустяковых, и сознание устремляется сквозь этот прорыв в бездну. Так начинается сумасшествие. Но такое случается редко. Спасительный инстинкт самосохранения не позволяет нам прерываться. И мы мыслим. Неважно, о чём. О теории относительности или премиальных. Главное, не прерваться. Спасение — в беспрерывности» (379).

Эту мысль подхватывает другой персонаж, осмысляет точнее:

«…За что-то мы платимся… За тяжкий какой-то грех. Там, внутри нас, пустота. И не залить нам этой пустоты ни спиртом, ни ожесточением. Сами в себе задыхаемся. Потому у нас ничего и не получается. Крик иногда кой у кого выходит, а настоящего, чтобы на века — нет. Вот и “сублимируемся” потихоньку, кто как может. Кто бабами, кто, так сказать, обчественной суетой, кто доносами…» (383).

Грех, внутренняя пустота, тьма, бездна — в кругу всех подобных размышлений это всё синонимы, понятия тождественные. Понимание этого позволяет истиннее осмыслить проблему.

Суетой от пустоты можно только заслониться. Беспрерывностью мышления о чём угодно — бездну лишь прикрыть. А дьявольскую тьму осветить нельзя.

Не дурманить себя и не тьму освещать (дьявол не изменит своей сущности), но изгонять тьму из душ людских — вот единственный путь. В мире Смердяковых всё дозволено. Но тогда дозволено, когда Бога нет. Нужно возвращать веру в Бога — в души людские. Вот единственный способ изменить мир. И это то главное, против чего борется сила тьмы.

Один из обитателей психиатрической лечебницы, осуждённый (кем?) на пребывание в ней за свои религиозные убеждения и отправляемый вместе со священником, на то же осуждённым, дальше, в ещё более страшные условия казанской психбольницы, разъясняет своему давнему приятелю:

«Разуй же, наконец, глаза, Петя! Ни я, ни тем более Егор Николаевич не писали подпольных протестов, не демонстрировали на Красной площади, не пытались решать больных вопросов в легальных журнальчиках на потребу интеллигентному нашему обывателю, а в Казань всё-таки гонят нас. Нас, а не титулованных либеральных борцов, состоящих на жаловании у государства! А ведь мы лишь несём Свет и Слово Божье. Мы для них страшнее. Во много раз страшнее фрондирующих физиков и полуподпольных лириков. Потому что человека, воспринявшего этот Свет и Слово, уже невозможно купить или сломить. Только зря стараются! Мы ведь и в Казани останемся теми же. С нашим миром нас уже не разъять. И в Казани — люди, а значит, и благодать Создателя» (398).

Вот центральная идея всего романа. Да и всего творчества Максимова вообще.

Здесь и суть отношения писателя к либеральному диссидентскому движению. Для Максимова — все эти демонстрации и призывы не более чем пустая суетность, которая и родственна тому, чем озабочена власть: недаром она снисходительнее к этим «борцам», нежели к несущим Слово Божие. Диссиденты, если вникнуть, цель имели ту же: стяжание сокровищ на земле, лишь иными методами, чем коммунисты. С ними-то вполне можно было договориться властям, да тупость физически и умственно одряхлевших идеологов помешала тому. Максимов это хорошо сознавал. Либерал-демократы навсегда остались для него презираемыми противниками.

Есть в романе и неявный выпад против Солженицына; в диалоге двух художников, мимоходно появившихся среди толчеи персонажей:

«— Ничему вас, Юрочка, дорогой, история не научила. Всех ненавидите! Ортодоксов, мещан, участковых. Собратья твои, что из лагерей пришли, уголовников ненавидят. Представляю, какой режимчик вы устроите своим политическим противникам, коли придёте к власти. Неужели, Юра, трудно понять, что если всегда “око за око”, то кровь никогда не кончится. Попробуйте хоть раз простить — самим легче станет» (443),

Максимов усмотрел в позиции Солженицына некоторую нетерпимость (ненависть к уголовникам — это намёк на «Архипелаг»), в которой почувствовал и опасность тоже. Позднее он развивал эту идею в своей полемике с Солженицыным, обострившейся к середине 90-х годов. По сути, сердцевина проблемы в столкновении идей противления или непротивления злу насилием. В реальной практике социальной жизни эта проблема, вероятно, до конца неразрешима.