Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Есть доля истины и в словах о «мирской праздности и суесловии»— но это может быть отнесено к конкретным церковным людям (поскольку несть человек иже жив будет и не согрешит), и никогда к Церкви как мистическому Телу Христову.

Непонимание этого приводит к тому, что писатель как бы отверг само понятие церковной жизни. Носителем христианской истины становится в романе, наравне со священником, и сектантский проповедник Гупак, человек несомненной нравственной чистоты, жертвенно служащий духовному просвещению людей. Именно Гупак приобщает Антонину Лашкову к Богу — и для неё (кажется, и для автора) нет различия между посещениями сектантских собраний и православного храма.

Уровень же толкования Евангелия у сектантов можно понять по одному рассуждению Гупака:

«Нельзя же сводить Евангелие к простому собранию чудесных мифов, наподобие греческих. Святые отцы изложили события первого пришествия на доступном для масс языке. Отсюда и кажущаяся его примитивность. Но житейскими доводами никогда не опровергнуть веры. Спаситель не хлебом в прямом смысле, а хлебом истины со всеми поделился. Её-то и хватило на всех. И на тех пять тысяч. И на многие и многие миллионы потом» (508)

Гупак касается здесь известного эпизода, в котором Христос Спаситель накормил пятью хлебами пять тысяч человек (Мф. 14, 15–21). Толкование Гупака — знакомая по многим примерам попытка рационалистического позитивистского объяснения многих евангельских чудес. Да, Спаситель прибегал к иносказаниям, характеризуя Истину, даваемую Им людям, — как, например, в известном эпизоде с женщиной-самарянкой (Ин. 4, 14),когда Он назвал Своё учение водою живою. Но в эпизоде с пятью хлебами всё должно понимать именно буквально: как совершённое Богом чудо. Отвержение этого чуда есть, по сути, отвержение Боговоплощения во плоти.

Не вполне ясно, с какою целью автор ввёл в один из эпизодов романа объяснение евангельских событий вмешательством в земную жизнь высокоразвитой инопланетной цивилизации (Христос — пришелец с дальней планеты). Просто ли это сказка, притча, как характеризует её рассказывавший (297–298), или ещё одна попытка рационально растолковать основы христианства? Мысль, как она представлена в романе, осталась слишком невразумительной.

Для православного человека всё это несколько снижает достоинства «Семи дней творения».

Максимов любит сложные композиционные построения, изображая многовременной поток бытия в соединении многосюжетных событий, вмещённых в пространство повествования. Таков и роман «Карантин», где настоящее и реальное сплавляется с порождениями воображения персонажей или их бессознательной исторической памяти о прошлом. В тягостном хаосе бытия — указывается единственная верная цель, определяемая участием Божиимв делах человека.

«— Всё в руках человеческих.

В чём же тогда Его участие?

В том, что Он создал нас, поделился с нами частью Себя, Своего совершенства. Мы дурно воспользовались этим даром и теперь платимся. Но Он ещё не покинул нас, не оставил надежды. К единению с Ним надо сделать только усилие»⁷¹.

В этом диалоге — квинтэссенция осмысления жизни Максимовым (в начальные годы его эмигрантского существования). Подлинность бытия может осуществиться, по убеждённости писателя, лишь в синергийном единении воли человека с волей Творца.

Во всём творчестве Максимова, раннем и эмигрантском, дано жёсткое изображение тех разрушительных сил, которые ломают народ и человека, делая его жертвою, часто не имеющей сил к сопротивлению. Метод, в котором укореняет своё творчество писатель, — старый испытанный, но и находящийся на излёте: критический реализм. Он всегда силён был отвержением зла, но в его эстетической системе было мало свойств, могущих стать основою созидательных стремлений. Максимов во всех своих романах эмигрантского периода — «Прощание из ниоткуда» (1974–1981), «Ковчег для незваных» (1978), «Заглянуть в бездну» (1985), «Кочевание до смерти» (1994), — в драматических произведениях и в публицистике пытается осмыслить трагедию русской революции, особую роль России в истории, гибельность цивилизации — и всё более вовлекается в состояние трагического отчаяния: из-за невозможности отыскать то, что может истинно противостать мировому злу. Добро в мире есть, но оно бессильно — к этой мысли всё более склоняется писатель. Мироощущение Максимова последних лет весьма пессимистично.