Праздники

Или нет. Лето допекалось, наш гарнизон ловил сонных мух, никто не понимал, что происходит. Наступления на север, о котором столько говорили, точно не будет, там всё в растяжках, кто отдаст приказ шлепать по минным полям? Наша располага находилась в бывшей местной школе, мы, еще не обстрелянные, ждали. По коридорам и классам портреты писателей и комсомольцев – их лица зажаты в рамки и встроены в стены. Чтобы осталась память об их достоинствах. Я стоял перед фотографией незнакомого и несомненно достойного человека, беседовал с ним. Ты здесь и я здесь. Ты как изображение, а я как живой. Когда ты жил, не знал, что я буду на тебя так смотреть, в этих обстоятельствах. Август уже всё. Кто это сказал? Я даже не понял. Воздух нагрелся и задрожал. Мы переглянулись, как кошки. Чувствуешь, нет? Да, что-то не то в ощущении. И точно. Это был долгий звон, рвануло и отбросило, покрошило сверху землей, как сухим печеньем. Кто-то готовил блюдо с нами, укладывал по тарелке и сверху посыпáл специями. Крики показались далекими, как из включенной телевизионной передачи. Мы промаялись сколько-то, каждый в своей беде и стоне. Меня только зацепило, можно сказать, поцарапало: не страшно, ощупал тело, всё на месте, нигде не хлещет. Нас кинули на носилки, загрузили в заугленные автобусы. Наутро мы были в госпитале, лежали и глазели. Наверху бледные лампы со сдохшими мошками, а внизу мы. Она скользнула к нам как светлая тень, подошла к тому, кто стонал громче всех, отодрала присохшую темно-бордовую ткань, подбодрила – ну-ну-ну, щас-щас-щас, – перебинтовала сжатое слезное тело. Ее волосы были аккуратно собраны, фигурка в белом халате изгибалась и суетилась. Август уже всё, а мы с вами встретились. Сейчас вы посмотрите на меня, а я на вас, так мы и познакомимся.

Так или не так. В час ночи зашел в бар. Она сидела за стойкой, болтала с барменшей. Это кто? Диджей ответил: она. Понравилась? Да. Как она может не понравиться? Жизнь ее такой и сделала. Чтобы она нравилась.

Ч. вышел в конце октября. Дима позвонил рано утром, сказал: «Наконец-то». Шили-шили, не пришили. Всего полтора года под следствием, в итоге на свободе.

Рассказать про Ч. не так-то просто. Если буду рассказывать все подряд, получится бредовое повествование, в которое никто не поверит. Надо выборочно. Например, это.

Где-то за полгода до того, как его посадили, он привел в место, недалеко от реки, зажатое с разных сторон зарослями, и рассказал, как в четырнадцать лет пошел бродяжничать. Несколько дней ничего не ел, слонялся по окрестностям и в конце забрел сюда, грязный и голодный. Была ночь, на этой поляне у костра сидела старушка с пепельными волосами, нюхала огонь. Ч. подошел, сел рядом, спросил, чем пахнет. Она ответила, что пахнет душами, потом поглядела на него и спросила, чего он хочет. Он ответил, что хорошо бы поесть. На это старушка заявила, что спрашивает не о малом желании, а о большом. Типа говори, что хочешь по жизни. У Ч. в глазах помутнело, видимое слегка расплавилось, он почему-то сказал, что хочет читать мысли других людей. Зачем – неясно, как будто само вырвалось. Старушка заикала – засмеялась задорно и жутковато, достала перочинный ножик, пододвинулась к Ч., успокоила, чтоб не пугался, схватила его за волосы, отрезала прядь и кинула в костер. Потом поводила носом, пофыркала, снова поикала, слепила руками невидимый клубок и протянула Ч. со словами: «На тебе хохотуна». Ч. подставил руки, получил невидимый подарок и пошел оттуда подальше, а то мало ли.

Классе в третьем у меня был зашуганный одноклассник: он ни с кем не общался, ходил, гладил батареи на переменах. Единственное, что от него было слышно, это фраза: «Хочешь, покажу снежинку?» Он подходил ко всем подряд и предлагал. Если ты соглашался, он совершал пассы руками, потом выставлял ладошку и дул на нее, как бы сдувал построенную снежинку. После чего смеялся и уходил. Никто особо не понимал смысла этого действия, но все радовались за него. И когда Ч. рассказал про хохотуна, это чем-то напомнило. У меня для тебя есть подарок – снежинка или хохотун: на, бери, из ладошек в ладошки.

Ч. – наш учитель медитации.

Как-то Ч. рассказал об излишней заботе. У нас рассеянное внимание, и оно нам дается как опека, о нас так заботятся. Иначе было бы невыносимо, мы не преодолевали бы самые простые моменты, даже ностальгию. Через ностальгию просачивался бы ужас существования, мы бы глотали крик и рыдали вместо того, чтоб полноценно жить. А так все нормально, нас раздирают впечатления и планы. Не сказать, что я все понимал. А потом да, вспомнил все это и оценил.