Праздники

В тот день, до того, как зашел к нему домой, сидел в школе на уроке. Уроки – тоже медитации. Коллективные. Мы все сидели в ощущении протяжной бессмысленности и не понимали ничего из происходящего. Вроде никто ничего не говорил – непонятно, чем мы так довели учительницу, что она начала вопить. Она орала, что мы вторгаемся в ее личную жизнь, что мы малолетние скоты. Женский крик всегда связывающий, а мужской обрывающий. Мужчины когда кричат, они как лают, рычат или рыгают, разрывают связь между собой и остальным миром. А женщины опоясывают. И тогда она вопила, а мне почему-то виделась длинная леска или проволока, заматываемая вокруг всех нас. Не, конечно, было жаль ее, но все складывалось непонятно, и не хотелось впустить в себя неправильную жалость и ухудшить и без того плохую ситуацию. Она тогда покраснела, задрожала, раздался звонок, мы молча ушли. В коридоре ко мне подошел одноклассник, маленький Арик, сказал, что не понимает, чего вопить, всем ведь нелегко. У него недавно отец вскрылся на зоне, но он не ходит, не орет в уши, не портит жизнь всем подряд. И тогда он предложил вечером сходить в одно место, к Ч. Ну а когда Ч. рассказал о заботе и рассеянности, все прояснилось. Хоть какая-то ясность. Будто мы сидели во мраке, пришел Ч. с зажженной спичкой и чуть подсветил силуэты.

На следующий день мы с Ариком остались после уроков, подошли к учительнице и, смущаясь, поглядывая друг на друга и передавая взглядом право сказать первым, предложили ей чуть изменить отношение ко всему. Она не поняла, подумала сперва, что мы издеваемся, пожелтела от гнева, но мы настояли, что нужно пойти с нами за школу. Видимо, она не ожидала такого, сначала оцепенела, потом мыкнула «Ну ладно», накинула свой плащ, строго пошагала, цокая каблуками как кобылка. Мы втроем встали около школьного сарая, огляделись, что никого больше нет. Я сказал, чтобы она не воспринимала это как издевательство, что мы просто хотим чем-то помочь и дарим ей небольшой подарок. Арик достал скрученный косяк, чиркнул зажигалкой, мы с ним затянулись и с глазами, полными наивного пожелания, протянули ей. Будет лучше, поверьте. Она ответила, что ей уже все равно, жизнь разрушена, взяла и втянула в себя лакомый дым. И все действительно исправилось. У нас троих появился секрет.

Ей было лет двадцать пять, а психика уже как мочалка. Мы встречались втроем на том месте, но не очень часто, ведь не так просто было все это доставать. Перед этим на уроке мы обменивались негласными знаками, внимательно смотрели на нее, а она прыгала взглядом по нам: получался такой суетливый треугольник. Это означало «сегодня там же, после всего». Мы даже ничего не говорили друг другу, молча курили и созерцали чернеющую природу. Бывало, и в дожде. Стояли под крышей сарая, тряслись от холода, улыбались. Мягкий аромат тлеющей травы смешивался с мокротой воздуха и складывался в разлитый над нами нежный бальзам.

На угасшей земле от фонарей блестела вода, мы смотрели на обрывки природы и не знали, что сказать. Мы здесь в тишине и покое, как на кладбище, спрятаны от волнения, от осуждения. Густые тучи сделаны из мякиша, нависают, чтобы мы любовались. Драгоценная осень. И не надо допускать отчаяния. Ее звали Алла Алексеевна, кстати.

Ч. устраивал медитации в полной темноте. В полвторого ночи выключались фонари, и мы приступали. Что он рассказал на первых встречах?

Есть слои, они как кожа, их можно снимать и приклеивать обратно. Сначала человеку без кожи страшно, а потом он привыкает. Кожа похожа на маску для лица.

Где бы ты ни находился, знай: на тебя не просто смотрят, в тебя вглядываются как в интересную картину.

По голове всегда стекает воск.

И вот, спустя два года, мы с Димой сидели у него дома и расспрашивали. Ч. отвечал, что был не в тюрьме, а в санатории. Единственная проблема – надо выбирать, куда головой спать: на юг или на север, а оба эти варианта не очень. А что мы? Теперь у нас есть мерцающий бар, там и медитируем.

Конечно же, нам повезло. В первый же раз, как мы привели Ч. в бар, там оказался Валера. Он грустно сидел за дальним столом, разглядывал вазу с искусственными цветами. Лучики от новой цветомузыки задорно бегали по нему, подталкивая к действию. Давай, Валера, наберись решимости, выйди и покажи что-нибудь. Мы сели за диджейской стойкой, я сказал Ч., что надо подождать полчаса-час и начнется лютая медитация. Так и получилось. Во время тягучего медляка что-то щелкнуло в воздухе, Валера с ветром ворвался на пустой танцпол и принялся отжигать, как раненая лягушка, выскользнувшая на мгновение из лап смерти. Ч. вгляделся и закашлял в приступе, то ли от пыли, то ли от Валеры, задорно блеснул глазами сквозь появившиеся от кашля слезы и сказал, что знает, кто это. Знакомы? Не совсем. А кто он? Отмороженный чел, работал в прокуратуре, грел бандитов, у него все в долгу. Мент? Уже нет, его выкинули оттуда, но был большим ментом когда-то. Потом у него что-то случилось. У ментов своя боль.