Праздники, звери и прочие несуразности

За кофе Урсула пустилась в длинный и путаный рассказ о еще какой-то подруге в тяжелом положении, которую она надеялась спасти, но я не очень-то вслушивался, пока неожиданно не прозвучало:

— Но в тот момент я ничего не могла сделать, потому что мама слегла с простудой, а папа попросил меня приготовить ему ранний обед, так как он должен был отвезти быка к ветеринару, чтобы его гастрировать…

— Простите? Что? — спросил я.

— Я же говорю, гастрировать. Он стал опасным и вел себя агрессивно.

Интересно, как гастрируют опасного и агрессивного быка? Но на этот раз я поступил благоразумно и не стал задавать лишних вопросов.

— Допивайте-ка свой кофе, а то мы опоздаем на концерт, — сказал я ей.

— О-о-о-о-о. Вы правы, нам нельзя опаздывать.

Урсула проглотила кофе, я заплатил по счету, и мы покинули ресторан. Наш путь пролегал через Сады удовольствия, как их здесь в шутку называют, среди увядших рододендронов, мимо бассейна-лягушатника. А вот и «Павильон».

Когда мы направились в зал, Урсула настояла на том, чтобы взять с собой корзинку.

— А почему не оставить ее в гардеробе? — спросил я. Вещица была, прямо скажем, объемистая.

— Я им не доверяю, — ответила она мрачно. — Они там такое себе позволяют.

Я уж не стал уточнять, дабы в очередной раз не попасть неловкое положение. Мы заняли свои места, а корзинку поставили в ногах.

Постепенно зал заполнила толпа меломанов. Выход ведущего солиста встретили аплодисментами, к которым горячо присоединилась моя спутница. Наклонившись ко мне, она сказала:

— Какой красивый дирижер.

Я не стал ее поправлять. Когда вышел настоящий дирижер, Урсула снова захлопала в ладоши, а затем с глубоким выдохом откинулась на спинку кресла и одарила меня восторженной улыбкой:

— Дорогой, я буду наслаждаться.

Программа состояла из произведений Моцарта, моего любимого композитора. Довольно скоро выяснилось, что имел в виду мой приятель, говоря о ее ужасном воздействии на музыку. Всякий раз, когда наступала короткая пауза между частями, Урсула принималась аплодировать. Все начали возмущаться и ее зашикивать, и я, уже будучи начеку, стал хватать ее за руки всякий раз, когда она вскидывала ладошки, а она со страдальческим выражением лица повторяла:

— Дорогой, простите. Я думала, уже закончилось.

Кажется, после четвертого номера я вдруг почувствовал, что корзинка задвигалась. Сначала я подумал — показалось, но, когда прижал к ней ногу, что-то явственно завибрировало. Я перевел взгляд на Урсулу. Она сидела, смежив очи, и в такт музыке дирижировала указательным пальцем.

— Урсула! — зашептал я.

— Да, дорогой, — отозвалась она, пребывая в трансе.

— Что у вас в корзинке? — спросил я.

Тут она открыла глаза и поглядела на меня.

— А в чем дело? — сказала она, словно защищаясь.

— Там что-то двигается.

— Тише! — раздался вокруг нас хор возмущенных голосов.

— Не может быть, — сказала она. — Только если перестала действовать пилюля.

— Что у вас в корзинке?

— Да ничего. Подарок ко дню рождения.

Она нагнулась, сняла крышку и вытащила белоснежного пекинеса с огромными черными глазищами.

Сказать, что я оторопел, — значит ничего не сказать. Борнмутские меломаны относились к классической музыке более чем серьезно, и последнее, о чем они мечтали и что могли бы позволить, был пес в этой святой обители.

— Ах ты, черт! — воскликнула Урсула, разглядывая довольно симпатичный вздернутый носик пекинеса. — Пилюля перестала действовать.

— Положите его обратно в корзину! — прошипел я.

— Тише! — призывал хор.

Урсула наклонилась, чтобы положить щенка обратно в корзину.

Он зевнул от души, а затем встряхнулся всем телом. От неожиданности она его выронила.

— О-о-о-о! — взвизгнула она. — Уронила! Уронила!

Я цыкнул на нее.

— Тише! — призывал хор.

Я попробовал дотянуться до щенка, но тот, явно обрадовавшись неожиданной свободе, засеменил прочь в частоколе ног.

— Что нам теперь делать? — ужаснулась Урсула.

— Вы, главное, помолчите и предоставьте это мне.

— Тише! — повторял хор.

Я лихорадочно соображал, как мне поймать пекинеса среди десятков ног и при этом не сорвать концерт.

— Придется оставить его в покое, — сказал я. — Когда все разойдутся, я его найду.

— Это невозможно! — вскинулась Урсула. — Бедняжку растопчут или покалечат.

— И как вы предлагаете мне его искать?

— Тише! — призывал хор.

— Непонятно, где он сейчас, под каким сиденьем, у кого в ногах.

— Дорогой, вы просто должны его найти, — умоляла она меня. — Он ведь с ума сойдет от одиночества.

В зале, надо полагать, было около семисот зрителей.

— Хорошо. Я сделаю вид, что иду в туалет.

— Прекрасная мысль. — Урсула просияла. — По-моему, он как раз побежал в этом направлении.