Праздники, звери и прочие несуразности

Я пошел между рядами, получая весь набор осклабленных физиономий и приглушенных чертыханий, пока не выбрался в проход. Тут я увидел впереди себя пекинеса. Он присел, как все еще не умеющие поднять лапу щенки, чтобы расписаться на красном ковре. Я подкрался и сцапал его, но тут он издал громкий пронзительный визг, отчетливо различимый даже на фоне гремящей со сцены музыки. Зашуршали зрительские кресла — все с негодованием повернулись в мою сторону. А щенок продолжил отчаянно визжать. Я бесцеремонно сунул его под пиджак и чуть ли не бегом покинул зал.

В гардеробе, по счастью, работала моя знакомая.

— Добрый вечер, — сказал она. — Уже уходите? Вам не понравился концерт?

— Ну что вы… это… особые обстоятельства. — Я достал из-под пиджака пекинеса и протянул ей. — Вы за ним не присмотрите?

— Какой милашка! Но вы же не брали его с собой? В зал с собаками не пускают.

— Я в курсе. Он случайно там оказался. Это щенок моей знакомой. Вы за ним не присмотрите до окончания концерта?

— Конечно. Он такой милашка.

— Только не в зрительном зале.

Оставив щенка на ее попечении, я вернулся и тихо стоял за портьерой, пока оркестр не закончил очередной номер. Тогда я занял свое место.

— Он с вами, дорогой? — спросила меня Урсула.

— Нет, — ответил я. — Я оставил его на попечение моей приятельницы, гардеробщицы.

— Вы уверены, что с ним ничего не случится? — Похоже, она не ждала ничего хорошего, зная, что делают с пекинесами в гардеробе.

— С ним все будет в порядке, — заверил я ее. — Его будут холить и лелеять. Я не понимаю, зачем вы принесли щенка на концерт.

— Это мой подарок. Дорогой, я хотела вас предупредить, но вы так много говорили, что я не могла словечка вставить. Я должна его вручить после концерта.

— Бога ради, не делайте этого впредь. «Павильон» не предназначен для собак. А сейчас давайте расслабимся и послушаем музыку.

— Да, дорогой.

Когда концерт закончился и Урсула, как она выразилась, все галоши отбила, мы забрали щенка, положили в корзинку и направились к выходу вместе с толпой меломанов, оживленно обсуждавших виртуозность Борнмутского симфонического оркестра.

— Дорогой, я просто в восторге. У меня морошки по коже. Что может быть прекраснее Бетховена? — сказала Урсула громко и отчетливо, вися на моем локте, как беспомощная старая дева, и простодушно глядя мне в глаза, а при этом сжимая в руке программку, на которой крупными буквами было написано «Вечер Моцарта».

— Ничего, — согласился я с ней. — А что дальше со щенком?

— Я должна отвезти его к подруге, которая живет на окраине Пула. Ее зовут миссис Голайтли.

— Я нисколько не удивлен. А с какой целью?

— Он ей нужен. Срочно. Гав-гав скончался.

— Кто скончался?

— Ее Гав-Гав.

— В смысле собака?

— Ну да. Так его звали. Гав-Гав.

— И ей нужен щенок взамен?

— Ну конечно, — подтвердила Урсула. — Она не хочет, но он ей нужен.

— Вы… э… в этом уверены? — осторожно поинтересовался я.

— А как же! Вам это слепой скажет.

— Удивительно. Вы тратите столько времени, вмешиваясь в дела ваших друзей, которые вас об этом не просили.

— Но им же нужно, — убежденно заявила Урсула. — Просто они сами этого не понимают.

Я сдался.

— Ладно, — говорю. — Поехали в Пул.

В Пуле Урсула нырнула в какие-то дебри, и вынырнули мы перед крошечным домиком (два за ним и два перед ним, весь квартал), холодно посматривающим на такой же домик напротив. Медная дверная ручка вся отполированная, а ступеньки крыльца отдраены до белизны. Урсула застучала щеколдой, и через какое-то время дверь открыла тщедушная седая старушка.

— Урсула? — удивилась она. — Мисс Урсула, это вы!

— Эмма, дорогая! — Она сжала в объятьях это воздушное создание. — Мы к вам в гости, — зачем-то пояснила Урсула. — А это Джерри.

— Входите… входите, — сказала старушка. — Жаль, что вы меня не предупредили. У меня не прибрано, все разбросано.

Она провела нас в гостиную с мебелью, на редкость уродливой и притом любовно начищенной до блеска. Безукоризненно дурной вкус. Здесь за всем следили, как в музее. Каждый предмет на своем месте, все сияет и блестит, а в воздухе пахнет полиролью и антисептиком. На пианино, судя по всему, вышедшем из употребления, были аккуратно расставлены фотографии, две из которых представляли стоящего в напряженной позе усатого джентльмена, а остальные — лохматого дворнягу в разных позах. Большинство кадров смазаны, не в фокусе, но ясно одно: джентльмен на втором месте после дворняги. Видимо, это и был Гав-Гав.

— Да вы садитесь, садитесь, — сказала старушка. — Я сделаю вам чай. У меня остался кусок торта. Как удачно, что я его испекла вчера. Вы не откажетесь?

В эту минуту я мечтал о нескольких больших кружках пива, но вслух сказал, что не откажусь от чая.

За чаем и бисквитным тортом, легким и воздушным, как кусок свинца, Урсула щебетала. Эмма Голайтли, судя про всему, в свое время работала в доме ее отца и питала к нему нежные чувства. Любопытно было наблюдать за тем, как эмоции гостьи воздействуют на хозяйку. Она открыла нам дверь с лицом серым и изможденным, а сейчас, зараженная энтузиазмом Урсулы, раскраснелась, заулыбалась.

— Да-да! — повторяла она. — А помните…