Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— И то хорошо. В прошлый раз Агафью Золотой Пальчик подловили, так у нее пол-чемодана серебра и дорогих каменьев отобрали. И золото было — кольца, браслеты, серьги, да не дутые. Даже на щиколотках по три браслета и золотой с изумрудами гребень в волосах. А у тебя, видать, в кармане вошь на аркане! Что у тебя там в чемоданах?

— Книги, белье.

— Белье — хорошо, а книги зачем с собой таскаешь? Не ходовой товар…

Елене Федоровне было очень неприятно отвечать на вопросы этой грубой и довольно неряшливой женщины. Она отрешенно смотрела на свою мучительницу и думала о другом.

Одна из заповедей подпольщика: если арестовали, то в первую очередь ищи, где и при каких обстоятельствах сам сделал неверный ход. За плечами Елены Федоровны Розмирович, несмотря на ее молодость, был большой стаж революционной работы. Закончив в третьем году Елизаветградскую гимназию, она уже на другой год вступила в партию. Дважды арестовывалась, сидела в крепости, а потом вынуждена была эмигрировать за границу. С тех пор она находилась на нелегальном положении и научилась умело уходить от слежки. Вот и поездка в Киев была продумана ею со всей тщательностью. Задержание можно было объяснить случайностью или, наоборот, предусмотрительностью охранки.

Непричастная сдвинула к переносице свои широченные брови:

— Чего отмалчиваешься? Меня не проведешь: сюда в отделение меня за силу и смекалку взяли. А пошто и не пойти, если жалованье хорошее? Доверяют мне. У меня не отвертишься, и ты правильно сообразила и не стала сопротивление оказывать, а то бы я тебя мигом раздела, только, конечно, не безбольно. Видишь пятерню?

— И не претит вам этим заниматься?

— Почему претить должно? Не бесплатно же, а другой раз какая-нибудь и подкинет на мою бедность. Один раз одна барышня с собственного пальчика колечко подарила. Ну, я, конечно, ей послабление сделала: не стала всю как есть обыскивать.

Подождав, когда Непричастная перетряхнула все, Елена Федоровна начала одеваться. Одевалась с брезгливым чувством к собственному белью, побывавшему в этих руках.

— Ну как? Готова? — спросила жандармша, когда она надела пелерину и взяла свой ридикюль. — Тогда можешь идти. Дверь не заперта.

— А если бы кто вошел! — обомлела Елена Федоровна.

— Ну вот и щечки у тебя стали макового цвета, ишь как засовестилась! Должно, сердце у тебя доброе… Будет, милая, не расстраивайся, — сказала Непричастная почти задушевно, и с лицом у нее произошло удивительное превращение: из тупого оно сделалось осмысленным. — Идите с богом. — Она открыла дверь, сказала поднявшемуся ротмистру: — Политическая.

Непричастная знала свое дело, и если бы она доиграла роль до конца, то так и осталась бы в памяти Елены Федоровны алчной бабенкой, которая прирабатывала столь необычным способом. А может быть, инсценировка с обыском — элементарный шантаж? И это «политическая» было сказано с явным умыслом — мол, нам известно о вас решительно все. Недаром же арест был обставлен так продуманно: извозчик — охранка — Непричастная с ее обыском и своеобразным допросом. Будто сработала какая-то дьявольская машина, кнопку которой нажал кто-то слишком уж осведомленный. Если бы ротмистр хотя немного сомневался в том, что было задержано именно то лицо, которое и было предписано задержать, он вел бы себя несколько иначе: в конце концов, арестовать безвинного человека даже на Руси — не слишком лестно. По-видимому, все было заранее обусловлено. Кем, с какой целью? Неизвестно. Однако арест был предопределен. И когда она очутилась в камере предварительного заключения, то совершенно отчетливо это поняла, хотя ей и не предъявляли никаких обвинений. Арестовали, посадили — и все. В чем ее подозревали? В перевозке нелегальной литературы? Но чемоданы и были взяты затем, чтобы отвести всякие подозрения. При ней не оказалось ничего запретного. Вот почему Елена Федоровна вела себя весьма благоразумно, как человек, убежденный в своей невиновности. Первое, что она сделала, — хорошо выспалась, потом безмятежно стала ожидать решения своей участи. Произошло досадное недоразумение, начальство разберется, и ее отпустят, извинившись за причиненное беспокойство. Только одна мысль тревожила ее: а что, если это провал, широко и тщательно подготовленный? Что, если в партии орудует предатель?