Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Не век же нам жить конспиративно, — говорил он, ласково поглядывая на жену, — настанет время, и мы с тобой залетим куда-нибудь на Памир, где не ступала нога человека. Проложим путь среди обрывистых скал и ледников, а над нами будет парить только гордый орлан. Они, эти птицы, всегда кружатся над альпинистами. Вот увидишь, дай только срок!

Елена Федоровна улыбалась.

Его взяли на улице, взяли не у дома, а дали отъехать на извозчике. И опять не было слежки: охранке было точно известно, куда он направлялся этим декабрьским утром.

Николай Васильевич просидел в тюрьме до середины марта следующего года, хотя товарищи прилагали все усилия, чтобы освободить его. О том, что он находится в тюрьме, было сообщено в газете, социал-демократы Думы ходатайствовали о его освобождении, но ничто не изменило хода событий. Его выслали из Петербурга «с подчинением гласному надзору полиции в избранном месте жительства». По заданию ЦК он уехал в Харьков, для того чтобы проводить курс партии на организационное сплочение большевиков. Основой организационной работы ЦК должна была стать подготовка к партийному съезду, намечаемому на август этого, четырнадцатого года.

Не было бы счастья, да несчастье помогло: Елену Федоровну взяли на заседании редакции журнала «Работница». После тюремного заключения тоже подвергли административному выселению.

— Вот тебе и Памир, — смеясь, сказала она при встрече. — Здесь, в Харькове, намечается другое восхождение.

— Правильно, душа моя, — скупо улыбнулся Николай Васильевич и тотчас посерьезнел. — ЦК тоже ввел меня в состав оргкомиссии по подготовке конференции Юга и партийного съезда. Я уже наладил кое-какие связи. Слушай, на правах старшего по возрасту даю тебе поручение: подыщи квартиру для троих товарищей.

— Может быть, я сначала распакую свой чемодан? Вы позволите мне переодеться с дороги? — полушутливо-полусерьезно спросила Елена Федоровна.

— Ты и так хороша.

— Вы мне льстите, сударь, и догадываюсь почему: вам смертельно надоело возиться на кухне.

Говоря так, она выкладывала из чемодана всякие мелочи, потом извлекла листок бумаги, сложенный вчетверо, удивленно приподняла брови — дескать, что бы это значило? Развернула, прочла — и бессильно опустилась на стул.

— Да что же это такое, Коля! — она сжала виски пальцами, испуганно взглянула на мужа.

— Лена, тебе плохо? Я сейчас принесу воды! — Николай Васильевич кинулся было на кухню.

— Не надо воды, — остановила она его, подала листок. Он прочел и укоризненно покачал головой:

— Разве можно возить с собой такие вещи! Это же верная тюрьма, если бы тебя обыскали в дороге.

— Малиновский…

— При чем здесь Малиновский?

— Чемодан укладывала Стефа. Сама напросилась помочь. И подсунула… Сегодня же напишу обо всем в ЦК, Ленину и попрошу, чтобы меня вызвали, я там все-все расскажу.

Письмо, извлеченное из чемодана, было строго конспиративное. В нем сообщались явки, назывались фамилии харьковских подпольщиков.

— Я сейчас же отправлю своего товарища, чтобы предупредил наших на всякий случай, а ты займись пока на кухне, — бросил он на ходу и выбежал на улицу.

Вскоре Николай Васильевич вернулся, достал из шкафика бутылку сухого вина, наполнил стаканы.

— Не хочется, Коля, пойдем лучше погуляем. У меня что-то голова разболелась.

На воздухе ей стало лучше. Они прохаживались по аллее, тесно прижавшись друг к другу, и думали вслух. Был теплый полдень: лето здесь набирало силу значительно раньше, чем в сыром, промозглом Петербурге. Тени каштанов стелились у них под ногами.

— А ты знаешь, я здесь, ко всему прочему, основательно занялся юридическими науками. — Помолчал, потом оказал: — Давай возьмем к себе Галинку? Вот увидишь, мы с нею отлично уживемся, и у меня будет две Галины, большая и маленькая.

— К сожалению, из этого ничего не выйдет… — Елена Федоровна не договорила, сорвала с куста листок и, подержав его на ладони, дунула. Он плавно колыхнулся и упорхнул, как мотылек. — Я вот думаю: почему в природе, в мире все так выверено и необходимо, взаимосвязанно? И этот листик, и мы с тобой, все люди, птицы…

— Слоны, — вставил Николай Васильевич с улыбкой, — лошади, медведи…

— Сам ты медведь! Я говорю о возвышенном, а ты приземляешь. Я вот о чем: если бы я тогда чуточку задержалась на вокзале, то мы с тобой не столкнулись бы на крылечке в Белом Дунайце. А ты и на самом деле вел себя там, как невоспитанный медведь: нет, чтобы дать пройти женщине, загородил дорогу и уставился на меня, как на привидение.

— Вот что, привидение, а ведь нам с тобой пора возвращаться: у меня через час свидание с подпольщиком Савельевым, а тебе все-таки надо отоспаться с дороги.