Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Неприятный человек, — проговорила она, когда Малиновский отошел и теперь удалялся своей подпрыгивающей походкой.

— Зачем же вы?..

— Хотите сказать: зачем я снимаю у него угол? Этому есть свои причины, и потом, жена у него славная женщина. Собственно, Стефа и предложила мне поселиться у них, когда я осталась без квартиры. Знаете, а Трояновский терпеть его не мог, говорил, что глаза у него как у палача, и однажды назвал его унтер-офицером.

— Похож — согласился Николай Васильевич. Увидев, что Елена Федоровна засобиралась домой, внезапно решился: — Товарищ Галина, вы разрешите мне вас проводить?

— Можно просто Лена, — сказала она и тут же выдвинула ящик стола, склонилась над ним, чтобы скрыть предательский румянец.

Впервые они вышли на улицу вдвоем. Николай Васильевич взял ее под руку. Оба некоторое время молчали, боясь нарушить долгожданную и все-таки внезапно наступившую близость. Они оба и не подозревали раньше о том, что можно совсем ни о чем не говорить и сказать так много.

— Знаете что? — приостановился Николай Васильевич. — Вам надо немедленно съехать от Малиновских.

— Здесь есть «но», даже несколько «но», — и она снова заговорила о… Малиновском. Дался ей этот Малиновский! — Впервые я увидела его на совещании в Кракове, он там делал доклад о сочетании легальных и нелегальных форм партийной работы. Доклад произвел на меня, и не только на меня, блестящее впечатление… Весной ЦК направил меня в Россию с различными поручениями. О них было известно узкому кругу лиц, в том числе и Малиновскому. У меня было намечено свидание с Шотманом, жандарм расспрашивал о Шотмане, а о нем знал только Малиновский. — Она говорила сбивчиво от внезапного волнения.

Было видно, что она заговорила об этом впервые, впервые так откровенно, и Николай Васильевич был счастлив и горд оттого, что получил право на ее особое доверие. Он едва удерживался, чтобы не расцеловать ее тут же на Невском, на виду у всех.

— А летом, — продолжала Елена Федоровна, сжав его руку, — вы знаете, я была арестована в Киеве — и там ротмистр вдруг спросил меня: носила ли я когда-нибудь кличку «Галина». Малиновский знал эту кличку… Странные совпадения…

— Полно, Лена. Просто он вам неприятен, а все остальное — всего лишь предположения.

— Если бы только предположения. Я знаю, что подозрение — не факт, но слишком много совпадений. Я даже чуть было не рассказала о своих подозрениях Ленину там, в Белом Дунайце, но потом подумала, что не стоит его напрасно волновать. Он обязательно сказал бы мне то же самое, что и ты. — Она вспыхнула, поправилась: — Представляете, я чувствую себя при Романе — как под стеклянным колпаком.

— Такое совсем никуда не годится. Ты, — он произнес это «ты» твердо, без колебаний, — ты никому больше не говорила? Дело, знаешь, огнеопасное, надо семь раз проверить…

— Я же не следователь! — запальчиво возразила она. — Пока мы проверяем, он за это время…

— Вот что: поскольку ты еще не следователь, давай завтра же или даже сегодня, сейчас перевезем тебя на Гулярную.

— Как? Ты с ума сошел! — рассмеялась она. — Вот так, никому ни слова — и переехать?..

— Ваш Роман, Елена Федоровна, узнает об этом первый, — неожиданно сурово заявил Николай Васильевич. И странно, эта суровость очень понравилась Елене Федоровне: своим безошибочным женским чутьем она уловила в его голосе такую беспредельную любовь, что не нашлась, что ответить ему, лишь подумала: «Какой же он распахнутый, чистый и, наверное, ревнивый!» Так подумала она, но не сказала ничего, улыбнулась, согласно кивнула: дескать, хорошо, можно переехать и сегодня.

Он привлек ее к себе и поцеловал.

17

Это случилось 11 декабря. Число она запомнила хорошо! «барабанные палочки» на календаре.

В то морозное утро Николай, по своему обыкновению, поднялся рано, вскипятил чай, накрыл на стол, потом распахнул форточку. Отчего-то ясно и четко запечатлелось в памяти Елены Федоровны это утро: заснеженные стекла окон, покрытые белыми пальмами, холодный воздух, ворвавшийся в комнату, и сам Николай, обнаженный до пояса. Он размеренно приседал — крепкий, будто выточенный из самшита. Почему именно это сравнение пришло ей в голову? Вспомнилось, как один скульптор говорил о самшите: «Благородное, крепчайшее дерево, хоть вытачивай из него клинок».

И вот запало. Ладный, упругий Николай продолжал приседать, а она смотрела на него из-под ватного одеяла и улыбалась. Он подшучивал над нею, называл мерзлячкой и говорил, что со временем и ее приучит делать по утрам гимнастические упражнения.

— Вставай, несчастный сурок, а то я и окно распахну, — смеялся он, подхватил ее вместе с одеялом и закружился по комнате, она взмолилась:

— Коля, отпусти!

На душе у нее с тех пор, как вышла за него замуж, всегда было светло и покойно.

Завтракали не спеша. Николай Васильевич намазывал масло на хлеб сначала для нее, потом для себя, пил чай и фантазировал, мечтал. То переносился в Швейцарию, то на берег моря в Крым или на вершины Эльбруса.