Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Я понимаю, что война неизбежно кончится нашим поражением. Это ясно и вам, и мне. Скажу просто: Россия не была готова к войне так же, как в свое время к ней не была готова Турция. И результат: турок пало более сорока тысяч человек, три четверти артиллерии достались болгарам. А сколько наших погибло сейчас? Я не располагаю точными сведениями, но это очевидно — значительно больше. Здесь миллионами пахнет. А во имя чего? Во имя чего, скажите мне, Николай Васильевич? Я сам вам скажу, это секрет для дураков. Если Германии хочется заполучить Польшу и Украину, то нам не терпится прибрать к рукам Константинополь, Черноморские проливы и Галицию. Дорогой мой Николай Васильевич, зачем мне Галиция? Скажите мне, зачем вашему сухопутному моряку Седойкину, к примеру, Черноморские проливы?

Он, казалось, быстро пьянел и уже не следил за тем, пьет ли прапорщик. Тот не пил, с любопытством слушал и едва приметно улыбался, будто хотел сказать: «А вы артист, Белонравов!» Он видел, что бывший жандарм всеми силами старается войти к нему в доверие, именно поэтому и затеял разговор о возможном поражении России.

Белонравов между тем кривил в усмешке губы, бормотал что-то несвязное, будто хмель основательно одурманил его. Николаю Васильевичу сделалось противно наблюдать эту игру — он ушел бесцеремонно, как уходят от пьяного.

Нет, бывший подполковник нисколько не изменился с тех пор, когда они были в несколько других отношениях. Та же полицейская вкрадчивость, та же манера говорить, та же повадка. «Я считал вас умнее, господин Белонравов, что ж, поиграйте, посмотрим, надолго ли вас хватит» — так думал Николай Васильевич, пробираясь к своему подразделению извилистыми окопами.

26

Переодетый во все новое, с пышным красным бантом над георгиевским крестом, ротный напоминал артиста в бенефис. Он шагнул навстречу прапорщику, не говоря ни слова, обнял и трижды облобызал.

— Радуйтесь, прапорщик, царь низложен, в России — революция! Теперь, дорогой мой Николай Васильевич, исполнилось то, о чем вы мечтали: не империя, но свободная страна у нас за плечами, и мы должны обезопасить ее от внешнего врага, победить его во что бы то ни стало.

Весть о революции распространилась по фронтам, обежала окопы, как огонь по бикфордову шнуру. Возбужденные солдаты втыкали штыки в землю, братались со вчерашним врагом. И те и другие изъяснялись жестами, радостными выкриками, просто улыбками и отлично понимали друг друга. В ходу было одно слово, одинаково понятное и немцам и русским: Frieden!

Белонравов и Крыленко, хотя и были оба русскими, не понимали друг друга. То, что для первого было венцом, для второго — только началом.

— Солдаты думают иначе, — сдержанно сказал Николай Васильевич, оправляя потертую в окопах портупею.

— Кто думает иначе — тот изменник народному делу, — стер улыбку ротный. — Подобные настроения следует пресекать. Теперь, когда революция победила, спасение ее зависит от нас с вами. Максимум самоотверженности — иначе анархия, развал армии. Спасение России — в войне до победного конца.

— И это говорит человек, который совсем недавно утверждал, что Россия абсолютно не готова к войне, — заметил Николай Васильевич. — Прошу прощения, меня ждут солдаты.

Белонравов проводил его молчанием. Его лицо приняло свое осьминожье выражение. Он якобы огорчился непониманием прапорщика, буркнул себе под нос:

— История все поставит на свои места.

А Николай Васильевич между тем шел по траншее, и к нему присоединялись солдаты, решившие безоружными отправиться к окопам немцев.

— Боязно без винта, а вдруг они начнут палить по нас? — опасливо предположил Ванятка, с сожалением снимая винтовку с плеча.

— Если с винтовками пойдем — беспременно начнут стрелять, а так — нет, что они, не люди что ли? — возразил Мирон Седойкин. В последнее время он ни на шаг не отставал от прапорщика, ловил каждое его слово. Вот и сейчас, успокаивая первогодка, он неприметно глянул на Николая Васильевича: так ли, мол, я рассуждаю?

— Верно говорит Седойкин, — поддержал его Николай Васильевич. Ему все больше нравился этот сухопутный моряк.

Они выбрались на бруствер и, пригибаясь, пошли к позициям немцев. Те не стреляли. Когда до окопов противника осталось всего несколько шагов, оттуда навстречу русским поднялись немецкие солдаты. И началось что-то невообразимое: вчерашние враги обнимались, делились табаком, пожимали друг другу руки. Сам собой возник митинг. Немецкий солдат на ломаном русском языке заявил, что немцы тоже не хотят воевать, что пора возвращаться по домам. Николай Васильевич ответил ему по-немецки, и это возымело неожиданное действие: немцы кинулись было его качать, но в этот момент раздался рассерженный окрик офицера.

— Что он кричит? — Шиночкин недоуменно разглядывал немецкого офицера.

— Кричит: если не разойдемся, то он прикажет стрелять в нас и в своих солдат.

— Вот живоглот! Да его что — свинья родила? Не понимает, что мы пришли с открытым сердцем?

Николай Васильевич повернулся к немецкому офицеру, посмотрел на него с презрительной усмешкой, сказал, чеканя каждое слово: