Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Auf die Wehrlosen?! Das ist Feigheit, kem Mut, Herr Offizier[2]. — И, обратившись к солдатам, заговорил взволнованно, мешая русские и немецкие слова: — Товарищи! Мы пришли к вам с открытым сердцем, винтовки наши остались там, мы воткнули штыки в землю. В России победила революция, свободный народ не хочет войны. Мы братья, нам с вами не нужна война.

Немецкий офицер довольно недвусмысленно взялся за кобуру.

— Пойдемте, господин прапорщик, от греха подальше, а то не успеешь креста наложить, как отдашь богу душу, — сказал Шиночкин и, пожав на прощание своему соседу-немцу руку, пошел к своим окопам первым. За ним потянулись другие.

— Не посмеет стрелять, солдаты не позволят, — успокоил Шиночкина Николай Васильевич, однако решил не накалять обстановки, приказал своим солдатам построиться. Шиночкин встал в строй, рядом с ним Седойкин. Прапорщик громко и весело отдал команду:

— Равняйсь, смирно! Нале-во! Шагом арш! — и, подобрав шаг, пошел неторопливо рядом с неровным строем. — Шиночкин, запевай!

Лихо сбив папаху на затылок, ефрейтор запел озорную, разудалую солдатскую песню, строй подхватил:

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет!..

Так, с песней, они подошли к своим окопам. Их встретили возбужденные товарищи. Такого еще никогда не было. Взволнованные случившимся, солдаты притащили ящик.

— Господин прапорщик, скажите речь, — попросили Николая Васильевича, и тот, поднявшись на импровизированную трибуну, заговорил о том, о чем не успел договорить там, у вражеских окопов:

— Товарищи солдаты! Мы только что убедились, что и тем, кто еще вчера стрелял в нас, не нужна война. У нас общие интересы, нам нужен мир, а не бойня во имя обогащения одних и нищеты других. Война нужна помещикам и заводчикам, господам генералам…

— Правильно, прапор, дуй их в гору! Мира хотим! Долой войну! — раздались выкрики, а он, повысив голос, продолжал говорить о самом сокровенном, о том, что было дорого каждому солдату, — о земле, о тоске по дому.

— Среди вас еще есть такие, которые сомневаются в нашей с вами победе. А победа будет — наша, солдатская. Тех, кто не хочет войны, больше. Не генералы и царь решат исход битвы за счастье и свободу народа. Вы, солдаты, сами знаете, что вам нужно. Вам необходимо свое командование, нужен солдатский комитет. Вы — Шиночкин, Седойкин и другие — не хуже царских офицеров сумеете руководить армией.

Вначале Белонравов, словно забыв о своем теперешнем положении, слушал Крыленко с непроницаемым лицом. В силу привычки, укоренившейся за годы службы в охранке, он выжидал момента, когда прапорщик выговорится до конца, выжидал с тем, чтобы с холодной расчетливостью начать задавать ему вопросы. Да, как ни странно, он совершенно забыл о своей временной личине, смотрел на оратора, на солдат, сгрудившихся у «трибуны», так, как если бы и прапорщик, и все эти солдаты были под следствием, в полной его, Белонравова, власти.

Этот шок длился до тех пор, пока Белонравов не встретился взглядом с Крыленко. И тогда его будто пронзило током: «Что же я?.. Здесь не охранное отделение. Если я сейчас промолчу, то уже ничто не помешает этому прапорщику подчинить себе даже тех, кто колеблется. Надо действовать, надо прервать его…» Он не успел додумать, какая-то сила вытолкнула его к «трибуне», заставила нелепо взмахнуть руками и крикнуть пронзительно-истошно:

— Большевистская пропаганда! Народ уже получил свободу!

— Свободу? — насмешливо прервал его Крыленко.

— Пропаганда…

Белонравов захлебнулся и закашлялся. Этим воспользовался прапорщик, протянул руку в сторону бывшего жандарма:

— Час тому назад многие из вас слышали, как о том же самом кричал немецкий офицер, угрожая нам расстрелом. Как видите, они одинаково думают. Им солдатская солидарность — как кость в горле. Я не стану отрицать того, в чем обвиняет меня ротный. Да, пропаганда, да, большевистская. Я не боюсь этих слов, потому что эти слова несут правду. Товарищи солдаты! Еще совсем недавно этот человек сетовал на то, что русская армия не готова к войне, что война ведется во имя наживы одних и порабощения других. Она нужна правительствам воюющих сторон, а не народу. Сейчас он поет другую песню. Спрашивается, можно ли верить человеку, если он говорит сегодня одно, а завтра другое?

— Нельзя! Долой Белонравова! Крыленку в комитет! — загудели солдаты.

Белонравов пытался говорить, но кашель мешал. Он выкрикивал что-то нечленораздельное:

— …ганда!., сти!..

— Вот-вот. Захлебываетесь, не можете слова сказать? То-то и оно, бог завсегда шельму метит, — добродушно говорил Шиночкин, оказавшийся рядом. — Дайте-ка, ваше благородие, я вам помогу! — И он легонько постучал его по спине, дескать, давай откашливайся — так всегда поступали между собой солдаты.

Белонравов резко повернулся, от негодования у него даже побелели ноздри.