Преданный

Эта круговая логика и составляла восточный образ мышления – в противовес линейной логике Запада. Линейная логика всегда стремилась к горизонту Просвещения, где вечная заря познания была расцвечена атомными бомбами, взрывавшимися на каком-нибудь тропическом островке во Французской Полинезии – но уже за линией горизонта. Чем ближе мы подходили к источнику этого сияния, тем сильнее свет резал наши четыре глаза. И поэтому мы, с нашим оптическим квартетом, предпочитали сумерки. Сумерки – гашишная пора, тусклый туземец, смуглый солдатик, милый мулат. Сумерки – лучшее время, чтобы задуматься об истине, которая обычно прячется в тени и не выходит на свет. И еще в сумерках лучше всего смаковать виски, заниматься любовью, раздувать революцию и ходить кругами. Мы кружили и кружили по парижским районам, зная, что где-то рядом ездит «ситроен-CX», за рулем которого сидит один из Семи Гномов (мы по-прежнему звали их так, даже зная, что их уже не семеро). Лё Ков Бой сидел впереди, Бон сидел сзади, а с ним еще один или два гнома, вооруженные тесаками, а еще – ножами, трубами, цепями, дубинками и парой пистолетиков, на случай если все пойдет псу под хвост.

И все? – спросили мы.

Лё Ков Бой пожал плечами. Ты, Камю, сам-то не нарывайся. Прижмут к стенке – убалтывай. Мы подскочим.

Американцы в старых добрых Соединенных Штатах прижимали бы к груди ружья и автоматы, как любящая мать – младенца. Вьетнамцы во Вьетнаме вооружились бы ручными гранатами и складными гранатометами, купленными на черном рынке, где сбывали ворованные боеприпасы и американские армейские излишки. Но вот французы – и, похоже, даже прижившиеся во Франции туземцы – были для такого слишком цивилизованными. Они до сих пор верили, что для начала хватит и пистолетиков.

«Ситроен» тащился за нами на некотором расстоянии и, как нам казалось, незаметно, потому что мы видели его только изредка, краем глаза, куда-нибудь входя или откуда-нибудь выходя. Этой программы мы придерживались неделю, без особых результатов, разве что ноги натерли и пополнили запасы налички. Интеллектуалы очень любили гашиш, как и союзная богема, среди которой оказалось не так уж много законопослушных туземцев или детей туземцев, готовых отказаться от кайфа. А некоторые даже покупали лекарство, изысканная белизна которого казалась им своего рода шиком.

Тебя не оскорбляет то, что нам приходится торговать наркотиками? – спросили мы Бона однажды поздним вечером, сидя в нашей новой квартире.

Иногда мы с ним пили коньяк из кофейных чашечек, используя в качестве декантера заварочный чайник, – вот как сейчас. Бедняга Бон обожал коньяк и не видел никаких противоречий в том, чтобы, всасывая этот роскошный напиток, говорить: французы ограбили нас и разбогатели. Так?

Так?

А потом они захотели сделать из нас французов. Они хуже американцев. Американцы нас предали, но они хотя бы не хотели сделать из нас американцев. Они нас не грабили. Просто пытались впарить нам свой товар. Вот и я теперь с радостью впариваю наш товар французам. А то за ними должок.

Мы как-то сомневались, что французам наша совместная история виделась в таком свете – за исключением той ее части, когда они хотели сделать из нас французов. В конце концов, мы ведь и сами критикуем французов, попивая их коньяк. О, quelle contradiction!

Во время наших утренних уроков мы продолжали заново знакомиться с французским взглядом на вещи. Мы с удовольствием писали под диктовку учителя, снова нервничали, когда нас вызывали к доске, не зная, что нас ждет – провал или крошечный шанс на успех. В свободное время мы со словарем прочли «Бурю» Сезера, который переписал шекспировскую «Бурю» с точки зрения Калибана. Сезер вернул голос «чернокожему рабу» Калибану, голос, который у него всегда был и которым он громко сказал то, что каждый колонизированный человек давным-давно хотел сказать своему колонизатору, в данном случае Просперо:

Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!