Преданный

На что Просперо, выгораживая себя, отвечал: «Я лишь хотел тебя спасти, прежде всего – от тебя самого!» Вот она, цивилизаторская миссия. А затем: «Я более не буду потакать тебе и на твою жестокость отныне буду отвечать лишь жестокостью!» А вот и загрохотали пушки цивилизации! И колонизатор перекладывает на колонизованного вину за свои же собственные действия. Идеи Сезера были схожи с идеями, которые высказывал Фанон в «Мире голодных и рабов»: жестокость колонизаторов порождает ответную жестокость колонизованных. Наверное, только так и можно избавиться от колонизаторов, но с чем тогда остаются колонизованные – с заразой, которую им на прощание оставил колонизатор, с передающейся половым путем ненавистью? Бывшие колонизованные – и нынешние триумфаторы – превратят эту ненависть к колонизатору в плохо замаскированную ненависть к самим себе за то, что так долго были чьей-то колонией. Но ненависть к себе они на себе не выместят, они обратят ее на другие бывшие колонии, оказавшиеся менее жестокими, чем победители. Единственной эволюцией этой революции может стать только еще одна революция, которой мы, разумеется, очень преданы, но которой мы не можем объяснить, что вполне объяснимо, ведь мы в этой аллегории Ариэль, «раб-мулат», ни нашим, ни вашим, не белый и не черный, – позиция уязвимая, но, как знать, может, и не очень, если только Ариэль сумеет наконец сказать что-нибудь по существу, ведь пока что ему не дали слова ни Шекспир, ни Сезер.

Мы брали неизвестные слова у Сезера, Фанона и иже с ними, составляли словарные карточки и превратили учебу в литрбол: по вечерам Бон гонял нас по списку и за каждое забытое слово заставлял выпивать по рюмке коньяка. «Заставлял» – это, разумеется, эвфемизм, означающий как раз противоположное, навроде «миротворчества», которое обычно подразумевает высокую степень уничтожения непокорных туземцев. История знает много таких примеров, от миротворческой деятельности Китая во Вьетнаме, которая нам так понравилась, что мы ничего с ней не делали целую тысячу лет, до вьетнамского миротворчества в отношении тямов, которое оказалось столь успешным, что тямов после него почти не осталось; от французской миротворческой деятельности в Индокитае, принесшей туда эту религию мира, католицизм, которая для нынешних, живущих здесь французов как будто и вовсе пустой звук, до американского миротворчества в дельте Меконга, где американцы убили тысячи «повстанцев», но оружия у них нашлось всего с десяток-другой. Куда же подевалось все их вооружение? Исчезло, тропически выражаясь. Не исчезало только миротворчество.

В конце одного такого словарного диктанта, среагировав на выражение coup de foudre, Бон как бы невзначай сказал, что пару раз виделся с Лоан. От этого признания – а это, конечно, было признанием – мы моментально протрезвели, как от удара молнией. Пару раз? – вцепились в него мы. С тех пор как вы с ней встретились в Союзе, прошло всего-то несколько недель. И как вы вообще разговариваете?

Я говорю. Мне есть что сказать.

А ты не забыл, что ты немой?

Моя немота – психологическая. Не физическая.

Мы задвинули на место отвисшую челюсть. То есть ты говоришь…

Я говорю, что сказал Лоан правду. Что я был нем не потому, что у меня связки как-нибудь там повреждены, а потому, что не мог заставить себя говорить.

Но это же неправда.

Это правда – в духовном смысле. Я что, много говорил за последние несколько лет?

Мы покачали головой, внутри которой плескалась и булькала жидкость.

Я посмотрел хоть на одну женщину, кроме фотографии Линь?

Мы снова осторожно покачали головой, где наш мозг покачивался на надувном коньячном матрасе.

Линь и Дык погибли шесть лет назад. Каждый день я страдал с ними и за них. И до сих пор страдаю. Но, встретив Лоан, я той же ночью услышал голос Линь. Он замолчал.

И что она сказала? – спросили мы.

Пора. И все. Не в смысле – пора ее забыть. Ее забыть я не смогу никогда. Просто – пора…

Тут мы с ним оба хлопнули еще по две рюмки коньяка, предварив каждую ритуальным тостом, напомнившим нам о том, как много лет тому назад мы пили вместе с Маном. Пей до ста! И мы радовались, понимая, что французы захлебнутся собственным же коньяком, если разом выпьют всю рюмку, все сто процентов. Залпом опрокинуть целую рюмку благородного французского напитка – это такая вьетнамская мужская традиция, происхождение ее неизвестно, но, скорее всего, она зародилась как способ продемонстрировать две вещи: во-первых, что мы тоже можем позволить себе коньяк и, во-вторых, что мы можем выпить его одним глотком, как настоящие мужики, не то что французы, которые тянут его по капле.

Пустив в себя еще пару коньячных залпов, Бон рассказал нам еще кое-что: насчет человека без лица, Дунга или как его там, у него есть план.

Какой план? – спросили мы, зная, впрочем, что все планы Бона обычно одного типа.

Союз пригласил всех сотрудников коммунистического посольства на праздник Тет, сказал Бон. В том числе и человека без лица. Когда он придет, у нас будет шанс.

У нас?

Ну, у меня будет шанс, если ты не хочешь в этом участвовать.