Предчувствие

– Опять эта отговорка! Разве это плохо? Или, вернее, – учитывая все сказанное – разве это важно?

– Единственное важное в них – это мое желание не давать их никому читать.

– Вот как?

– Да, самое главное для меня сейчас – писать бессмысленный роман и никому не показывать его. Даже в виде фрагментов. Это тоже шаг в сторону от успеха. Давно пора сделать литературу не средством сообщения, а подвидом молчания. Хотя когда-нибудь я его все-таки опубликую. Но невыносимая публикация должна будет стать частью этой немоты.

– Так она все-таки необходима?

– Это продолжение движения текста, продолжение его незавершенности.

– Забавно, но нет ли здесь противоречия с нежеланием дать прочесть текст?

– Какая разница?

– Да, тогда это как раз к теме важности поражения. И, пожалуй, прочтение – далеко не самое главное для текста. Поэт будет уверять, что между ним и орущим на заре петухом – огромная разница, но, возможно, ее нет вовсе. Поэтам, кстати, вообще лучше не собираться вместе. Ну разве что по три-четыре человека, не больше. И поменьше читать друг другу свои стихи. На сцену выходить тоже нужно не для того, чтобы быть услышанным, а чтобы почувствовать театр или музыку как разновидность письма. Как и кино. А фильмы, кстати, лучше пересматривать хотя бы трижды: в первый раз без изображения, во второй – без звука, в третий – снова объединив их. С романами не так.

– С романами почти так же.

– Тебе видней (слышней).

– Не уверен, у меня ведь пока нет ни одного.

– Для меня в принципе загадка, откуда взять силы, чтобы написать роман.

– Для меня пока тоже. Но, впрочем[29], еще сложнее понять, как можно держать в голове все эти кнопки и переключатели.

– Главное – не относиться к ним как к механизмам контроля.

– А это возможно?

– Как будто бы да. Очевидно же, что все эти разговоры про то, что искусство сможет выжить только как разновидность техники, – пустая болтовня. Фанатичная вера в то, что все можно рассчитать. Так музыка из скопища неясных возможностей станет просчитанной целью, еще не полученными дивидендами. Техника – враг непредсказуемости. Но звук никогда не уместится в эту точность рассчитываемого явления. Звук – это торжество неясности. Так что, весьма вероятно, все наоборот: техника выживет только как разновидность письма, всеобщего письма, формирующего историю. Вера в прогресс похожа на веру в загробную жизнь. Я намереваюсь раз за разом совершать то, что кому-то захочется назвать попыткой усидеть на двух стульях: терять субъект, чтобы заново выстраивать его. В звуке, как во сне.

Никон снова на какое-то время замолчит и потом вдруг скажет вот что:

– А теперь признаюсь, что единственными хоть в чем-то удачными своими композициями всегда буду считать не импровизации, а те, что готовы работать как механизмы, как локомотивы на рельсах – абсолютно механистичные, рассчитанные и отрепетированные с предельной точностью. Это чудовищно, но я одержим составлением планов. Не важно, что все они разрушатся, все равно продолжу их строить любой ценой. Так музыка Баха, наверное, никогда не перестанет поражать меня зловещей механистичностью, завораживающим автоматизмом, из которого в любую секунду готов возникнуть Бог. Истинный Deus ex machina. Спросишь, откуда же тогда моя уверенность в том, что важнее всего возникающее наугад, а не по плану? А не найдется ли здесь чего-то общего с идеей опубликовать текст, написанный не для чтения? Но хватит, все эти мысли не так-то просто связать. Тебе нужно познакомиться с Альмой, моей двоюродной сестрой.

Действительно, Альма. Пора описать ее. Но нет, о ней так просто не рассказать. Надо подумать, как ее представить. А пока снова сделаем паузу.

Эпизод двенадцатый, а вернее – еще одна интермедия, которая предоставит любезному читателю возможность немного перевести дух

В то время как Петр, если можно так выразиться, продолжит неторопливо следовать в назначенном направлении и мучиться своими обычными сомнениями, мы успеем еще внимательнее рассмотреть окрестности и даже заглянем в одно прелюбопытное местечко. Конечно, в этот раз нет никакого смысла снова пичкать несчастного читателя доморощенной мистикой, воздержимся от ненужных стилистических экспериментов и дурацких шуток (учтите, это не пустое обещание!), просто попытаемся еще хотя бы одну главу не вспоминать о Петре, вот и все. Что-то наверняка успеет случиться с ним, пока мы займемся другими делами. Обратимся пока к его прежним знакомцам. В самом деле, где же они? Чем заняты?