Пределы реформ. Министерство внутренних дел Российской империи в 1802-1881 годах

Такой высокий процент может означать либо что это были дворяне лишь во втором поколении, либо что некогда в продолжение трех предшествовавших столетий их предки за верную службу обрели право на потомственное дворянство. С точностью проследить подобные цепочки – задача невероятно трудная, поскольку в формулярных списках эта информация отсутствует. Если же справиться по известным родословным книгам, то окажется, что далее 1600 года можно отследить историю лишь небольшой (около 15 %) доли дворянских фамилий, среди которых установить прямые наследственные связи удается лишь изредка. Другая, довольно скромная группа дворян (10 %) могла похвастаться четко установленными предками, приобретшими потомственное дворянство после 1600 года. Еще же две трети носили фамилии, не фигурировавшие в родословных книгах[294]. То есть множество министерских чиновников происходило из родов, получивших потомственное дворянство совсем недавно: в XVIII или начале XIX столетия. Таким образом, «ознатнение» этих фамилий явилось результатом непрерывной экспансии служилого дворянства в XVIII столетии, начавшейся с петровскими преобразованиями[295].

Из мемуаристики мы узнаем, что некоторые персонажи нашей выборки происходили от мелких и средних губернских помещиков или местных чиновников[296]. С раннего детства они были преисполнены мыслью о необходимости достижения чина, позволявшего продолжить образование и сделать успешную карьеру в правительственном аппарате, желательно в Петербурге. За редким исключением и чиновники, чью родословную можно было проследить чуть не до XII столетия, вроде Валуева, испытывали схожие финансовые трудности, имея притом те же карьерные амбиции, что и отпрыски недавно «облагороженной» служилой знати. В тогдашних социальных реалиях – в отсутствие каких-либо корпоративных учреждений или профессиональных союзов, дававших возможность трудоустройства в частные предприятия, – оба поколения потомственных дворян находились в зависимости от государственной службы как в финансовом, так и в статусном плане. Это позволяет лучше понять столь укорененный в бюрократической массе этатизм, нередко сопровождавшийся готовностью пожертвовать в конкретных моментах интересами даже представителей собственного класса.

Если провести условную черту исходя из имения в сотню душ или же пятисот десятин земли[297], необходимых для права голоса в уездных и губернских дворянских собраниях и позволявших вести достаточно скромный образ жизни, то две трети нашей выборки окажутся за этой чертой, а то и вовсе безземельными. В нижеприведенной таблице представлены данные по наследному имению для 71 министерского служащего[298]:

В целом ряде случаев некоторая собственность была впоследствии приобретена или пожалована в награду, а еще несколько чиновников женились и также обзавелись небольшим имуществом в качестве приданого. Как убедительно показывает Уолтер Пинтнер, для государственных служащих середины XIX столетия в целом не наблюдается корреляции между землевладением и получением высокого поста или чина, а равно и обратной – между занятием высокой должности и последующим обретением имения [Pintner 1970: 440]. То есть большинство чиновников не только не было повязано экономическими интересами, основанными на собственности, но и отсутствие таковой также нимало не мешало им подниматься по служебной лестнице, постоянно оказываясь на вершине министерской иерархии.

Конфессиональная принадлежность министерских чиновников была вполне однозначной: 67 человек (88,3 %) были православными, а большая часть прочих (девять человек, или 10,3 %) – лютеранами. Также был один прихожанин Униатской церкви и еще один – Армяно-григорианской. Эти цифры, конечно, мало сообщают нам о глубине религиозного чувства, однако же указывают на наличие немаловажной германо-лютеранской группы внутри русской бюрократии, а также на дискриминацию прочих религиозных меньшинств, представители которых не допускались к государственной службе[299].