Предлунные

– Угу, – она болезненно поморщилась. – Считаешь, что это дурно обо мне говорит? Что я постепенно о нем забываю? На самом деле я не забываю ни о нем, ни о том, чему он меня учил.

– Знаю, – кивнул Финнен, поскольку именно этого она явно от него ждала, и подумал, что был прав с самого начала, с самой первой их встречи. Каира действительно черпала все свои познания о мире из книг, ибо только там была столь сильна связь между снами и памятью.

– Зато теперь мне снится другое, – она посмотрела на Финнена, на этот раз гордо выпрямившись, и лицо ее прояснилось. – Прошлое, умирающие там люди. Кошмары, дурные сны – но по-своему и добрые, ибо это означает, что я помню, понимаешь? Что я все еще помню. Мне снится красное, боль и насилие, а когда я просыпаюсь, мне чуть лучше, словно мне вырезали некую язву.

Финнен хотел что-то сказать, но промолчал.

Каира одарила его улыбкой, от которой ее симпатичное лицо на мгновение стало до боли прекрасным.

– Иди и не беспокойся за меня. Я все помню и справлюсь.

7

Саримель все больше худела и слабела. Каждый день, когда она приходила в спальню Даниэля, чтобы принести ему завтрак, он замечал на ее лице новые признаки увядания. Волосы поседели, кожа покрылась сетью все более глубоких морщин. Время от времени она хрипло кашляла, пачкая кровью и без того уже грязные платки. Даже носить поднос ей было нелегко – она то и дело останавливалась, тяжело дыша. Она перестала кормить Даниэля яблоками, и теперь единственной его едой стал тот якобы куриный бульон, вкус которого, кстати, становился все отвратительнее. А от Саримель с каждым днем все больше воняло. От Даниэля, впрочем, тоже, поскольку о воде для мытья он мог лишь мечтать.

Несмотря на это, его повергала в ужас мысль, что вскоре он может лишиться женщины, которая о нем заботилась. Что с ним будет, когда ее не станет? Он уже мог встать с постели и даже пройти несколько шагов – вернее, пропрыгать, ибо его изуродованная левая нога никуда не годилась, став теперь короче, с большим распухшим коленом и смешно вывернутой внутрь ступней. Когда Даниэль впервые ее увидел, то пришел в ярость. На Новых Землях до подобного попросту бы не дошло – тамошние врачи наверняка нужным образом собрали бы его кости, и теперь он мог бы ходить. А тут он мог только прыгать, будто чокнутый кузнечик, беспомощный среди чужих ему людей, словно ребенок. К тому же он не знал местного языка, не мог защититься и понятия не имел, где взять еду. Он все еще нуждался в помощи, и именно потому старался быть любезным с Саримель, несмотря на все свое к ней отвращение. Даниэль рассчитывал, что женщина перед смертью попросит кого-нибудь, чтобы тот еще на какое-то время занялся ее подопечным. Ведь наверняка же у нее остались какие-то друзья, кроме любовника с ржавым мечом, который перестал к ней приходить? Так что Даниэль улыбался, когда она приносила бульон, и старался не морщиться, хотя вкус супа оставлял желать лучшего. Он также благодарил ее за каждую услугу, даже за то, что она поправляла ему подушку. Словно «спасибо» входило в число полутора десятков тех, которые он знал.

Взамен он получил ботинки.

Саримель принесла их однажды утром и поставила возле кровати. Он сразу понял, что они сшиты специально для него – подошва левого была толще, чтобы уравнять длину искалеченной ноги.

Теперь он мог ходить, правда, постоянно спотыкаясь, так как с негнущимся коленом ничего поделать было нельзя, но, несомненно, то был намного более удобный способ передвижения, чем прыжки. Ему стало интересно, как долго выдержат ботинки – Саримель каким-то чудом раздобыла прочную кожу, но в этом мире ничто не оставалось прочным надолго.

Обойдя комнату, он остановился, тяжело дыша. В ноге снова отозвалась боль. Даниэль знал, что пройдет немало времени, прежде чем восстановятся его силы. Он также знал, что никогда больше не сможет нормально ходить – если только не вернется на Новые Земли, где ему сломают кости и сложат их заново.

Закрыв глаза, он проглотил охватившую его злость и повернулся к Саримель, желая ее поблагодарить, но та только что скрылась за дверью. Он последовал за ней, все еще ощущая нечто среднее между благодарностью и злостью, но в первую очередь – любопытство, поскольку ему никогда прежде не доводилось покидать комнату.

Она сидела, скорчившись у очага – если очагом можно было назвать ажурный металлический шар, подвешенный на замысловато выгнутой стойке. В шаре догорали угли, жара которых хватало, чтобы осветить изможденное лицо женщины. Когда вошел Панталекис, с ней как раз случился приступ кашля. Она давилась, сплевывая кровь в разложенный на коленях платок, и плечи ее судорожно вздрагивали.

Поспешно отвернувшись, Даниэль окинул взглядом остальную часть узкого полутемного помещения. Стены столь почернели от жирной грязи, что Панталекис не мог опознать их первоначальный цвет, а сквозь запыленные окна с трудом пробивалось солнце. Одно из окон было заделано плохо подогнанной доской, постукивавшей от порывов холодного ветра.