Предвестники конца: Развеивая золу

Текст песни обрывался на жестоких строках: «Погибла Лаувейя от любви и тоски, хороня в сердце своём целый мир». Значит, она умерла. Я долго смотрел на эти строки, не понимая, что творилось в сердце: была ли это тоска по прошлому, кое никогда не знал, или же это просто восхищение, которое всегда пробуждалось, стоило заговорить о подвигах — не знал. Всё оказалось слишком запутано.

Я отбросил свиток, уставившись в пустоту. Мыслей становилось так много, что собственный голос терялся в их криках. Не понимал, почему такие могущественные и сильные ётуны оказались загнанными в ловушку слабыми асами и погибли как загнанные звери. Не могли братья Одина быть столь сильными, что сокрушили целый народ, а значит, было что-то ещё или кто-то, кто решил помочь. Однако больше всего душили размышления о Лаувейи: чем закончилась её история и как она связана со мной — вот что волновало по-настоящему. Что, если она на самом деле была моей матерью, о которой я ничего не знал благодаря Одину, ведь даже имя заменили на прозвище, не позволяя хранить память?

Спокойно, дыши глубже и ровнее: никто не должен знать, что я рыскал здесь, иначе не удастся избежать вопросов. Убрав свитки и вернув всё на свои места, медленно побрёл к выходу: нужно прогуляться — тогда мыслей станет меньше. Я гнал их прочь, пытался игнорировать, заверяя, что рано судить и сначала надо во всём разобраться.

Так прошла неделя: днём помогал Сиф с приготовлениями к пиршеству, а по ночам сидел в библиотеке, надеясь отыскать ответы. Но каждый рассвет встречал с больной головой в саду. Возможно, так продолжалось бы ещё долго, если бы тёмная ван однажды не нашла меня на поляне под ивой. Звёзды подмигивали друг другу в высоте, сверчки бурно беседовали в камышах на берегу озера, в чьих водах криво отражался диск холодной луны. Гулльвейг бесшумно подошла и устроилась рядом, разглаживая подолы серебряного плаща. Бледно-лиловое платье с широкими рукавами открывали её бледную кожу, показывая всем тонкие линии татуировок, выполненных точно солнечным светом.

— Видишь их? — она протянула мне руки, показывая их со всех сторон. — Это называется защитными рисунками. Каждый из них состоит из рун и сложных линий, что несут своё значение. Например, вот этот, — она вытянула руку, показывая татуировку на локте, — нарекли агисхьяльмом. Он состоит из ряда рун альгиз и иса. Первая сулит победу, а вторая испытания и лёд — чтобы выстоять против врагов, нужна закалка и внутренняя сила. Но посмотри, каждый штрих несёт в себе смысл — сделаешь лишний и разрушишь баланс.

Я удивлённо смотрел на неё, пытаясь понять, чем вызвано такое поведение, и ван досадливо вздохнула и недовольно процедила:

— Хотел, чтобы научила, а теперь не слушаешь.

— С чего бы вдруг такая доброта? Ничего не делается просто так, — проговорил я, пытаясь поймать её взгляд.

Гулльвейг отвернулась к озеру, погрузившись в свои мысли. Вдруг в небе раздался клич, и, мягко шурша крыльями, на траву опустился сокол. Ван улыбнулась уголками рта, чуть поглаживая птицу, что наблюдала за нами, наклонив голову, а затем резко взмыла ввысь.

— Это мой сокол — мои глаза, и не спрашивай — не нарекала, — призналась она, провожая сокола в небе. — Если дать имя, то обязательно привяжешь к себе, а мне оно не надо — пусть будет свободным, как ветер.

Я не знал, что и сказать, боясь обидеть или прервать поток её откровений. Что бы ни нашло на неё, это было редким явлением, ведь обычно ван походила на сотню ядовитых змей, сплетённых воедино.

— Один попросил Фрейю нанести ему десяток узоров, — неожиданно сменила тему Гулльвейг. — Он поверил в свои способности и мнит себя великим колдуном. Обвесился рунными камнями, нарисовал себе чёрными красками защитные знаки, будто пытается внушить окружающим, что истинный мастер колдовства, а сам без гадания на потрохах даже завтрашний день предсказать не сможет.

Она ядовито рассмеялась, открыто презирая Всеотца за его слабость. Никто не говорил об успехах и промахах Одина — естественно, боясь. Однако ваны, видимо, общались между собой и обменивались новостями.

— Вот я и подумала: почему кто-то морщится и тужится, выдавливая из себя сейд и считая себя великим колдуном, а тот, в ком течёт великая кровь Имира, должен прозябать в его мелкой тени? — глаза вана опасно вспыхнули.

— Слова, Гулльвейг, много слов и мало правды, — усмехнулся я, играя с ней. — Говоришь про Имира, истину, но кроме той пещеры я не видел ничего.

Она недовольно поджала губы и отвернулась, больно хлестнув меня волосами:

— А что, в библиотеке ничего путного не нашлось?

Колдунья. Точно знала, куда бить. А ещё наблюдала из тени, совершенно не помышляя помогать. Или же кто-то из трэллов был её соглядатаем? Проклятие.

— Упоминание Лаувейи в свитках великанов, — отрезал я, не желая делиться подробностями. — Однако это ничего не доказывает.

Гулльвейг раздражённо вскочила на ноги, готовясь выплеснуть на меня гневную тираду, но прикрыла глаза, успокаиваясь — истеричная и нетерпеливая натура.