Прекрасное и истина

есть нечто и что он обязан проявлять внимание по отношению к самому себе; с другой стороны, повседневная мораль с уверенностью заявляет, что опыт, т. е. успех, перестает что-либо решать, как только речь заходит о лжи, честности или уважительном отношении к клятвам. Значит, в этом случае человеческий рассудок может украсить себя прекрасным именем Разума и законодательствовать только сообразно собственным идеям.

[ «Разум есть способность, дающая нам принципы априорного знания»[223].]

Сказанное в достаточной степени подтверждает анализ широко распространенного понятия долга, в соответствии с которым нельзя быть истинно честным, если не являешься таковым исключительно благодаря уважению к самόй честности. И эта религия чистого долга вполне сошла бы за некую разновидность идолопоклонства, если бы критика наук, сделав очевидной законодательную мощь самого рассудка даже в тех случаях, когда решает опыт, не объяснила бы в то же время, почему здравое сознание (une conscience droite) столь уверенно в себе именно в тех случаях, когда опыт более не способен принимать решения.

В остальном мораль Канта – это всегда не более чем мораль Платона, хотя и приведенная в согласие со строжайшей теоретической философией.

[ «Этика – главная часть философии Канта. Недаром именно с размышлений над антиномиями, и в том числе над антиномиями свободы, столь важной как раз для решения проблем этики, началось становление его “критицизма”»[224].]

И, даже не пытаясь утверждать, что теология служит основанием для морали, говорить следует как раз об обратном. Теоретическая критика, к счастью, запретила принимать решения о свободе, о душе и о Боге на основании принципов физики, независимо от того, направлены ли эти решения на утверждение или на отрицание. На самом деле эти теологические идеи являются завоеваниями морального суждения. Свобода или реально существующая душа, Бог, наконец, окончательное согласие или воздаяние ничем не похожи на объекты возможного опыта; скорее, они в большей степени приемлемы в рамках идеи о моральном императиве; причем приемлемы благодаря волевому решению, как условия самогό морального поведения.

[Ср.: «До тех пор пока практический разум имеет право направлять нас, мы будем считать поступки обязательными не потому, что они суть заповеди Бога, а будем считать их Божественными заповедями потому, что мы внутренне обязаны совершать их»[225].]

Ибо является ли, к примеру, согласие на следование долгу отказом от утверждения, что человек свободен? Когда вы достаточно поразмышляете об этом, вы заметите, что глубокие воззрения Декарта не столь уж и далеки от всего сказанного, как о том говорят, и что сам Кант мог бы так думать. А в конечном итоге это опять-таки свидетельствует о новом расцвете платоновских идей.

Огюст Конт