Прелести Лиры (сборник)

Тут беспричинно просыпалась и начинала слабо, но нудно, клокотать ревность. В один из таких моментов он позвонил ей и язвительно поинтересовался делами «обожаемого» Жени. «Что с ним, почему ты ничего не говоришь о нем, словно его и не существует вовсе?» «Его и не существует, дай Бог ему здоровья». «А может, ты боишься меня обидеть? Ведь я же вторгся на чужую территорию. Нас не ждали, а мы приперлись». «Я в чем-то провинилась перед тобой?» Ева мгновенно почувствовала что-то недоброе и выразила недоумение в такой форме, что ему стало стыдно, как мальчишке. Нашел, на ком отыграться за свои нелепые страхи. «Извини. Я что-то не в себе». Она тревожно промолчала. А он с ужасом ощущал приближение новой волны противной слабости.

Иногда он писал ей письма, не электронные, а обычные письма на снежно-белой бумаге, украшенной по уголкам вензелями. Но ни одно из них почему-то не отправил. Вот одно из таких писем.

«Я люблю тебя, мой Заяц. Сегодня я окончательно (для жизни – хватит) разобрался в природе своих страхов – страхов 49-летнего. Я расскажу тебе о них при встрече (возможно, уже через час; неужели я тебя увижу? неужели это так просто? Но как только я тебя увижу, я сразу позабуду обо всех своих страхах…).

Именно сейчас где-то в глубине души начинает оформляться, обрастать хрупким панцирем решение (последнее, 1958-е): я буду учиться жить с тобой, но без тебя. Для меня ты слишком молода и прекрасна. Ради твоих же интересов я должен от тебя отказаться. Иногда мне это кажется красивой «рыцарской» позой (кстати, всегда терпеть не мог рыцарей: что-то есть в них фальшивое, неподлинное), и я ненавижу себя за то, что мне не хватает здоровой наглости, самоуверенности и спасительного легкомыслия: схватить тебя в охапку – и никому не отдавать, никого не подпускать к нам на пушечный выстрел. А иногда мне кажется, что в моем решении есть и честность, и достоинство, и высокий здравый смысл. Маловато любви, конечно, ибо все остальное – за ее счет. Возможно, наши отношения будут «дружбой» (выговариваю это слово с некоторой запинкой, не веря в чистоту своих намерений); возможно, чем-нибудь еще дружелюбным. В конце концов, не мы первые не мы последние. Ведь во что-то же трансформируется любовь. Или она не терпит компромиссов, черт бы ее побрал?..

Так или иначе мне жаль, мне жутко жаль своими же руками изобретательно обустраивать себе уютную могилку для жизни.

Не дождетесь, не буду!

И тут же кандалами опутывают непобедимые доводы здравого смысла: что поделаешь: жизнь всегда возможна в каком-то кривом модусе. Идеальное – нежизнеспособно. Конечно, есть ощущение, что где-то не выложился на все 100 %. Но на перевесе в жалкий один процент жизнь не делается. Волевым усилием – на моем-то кураже! – такой перевес можно обеспечить. Но… Три раза проклятое «но»… Побеждает всегда тенденция «за явным преимуществом». А у меня все подвисает на хилом «чуть-чуть». Чуть бы меньше годиков мне, чуть бы больше тебе, чуть бы больше фарту, чуть бы меньше не знаю чего…

За сим остаюсь искренне твой. Боюсь, что навсегда. Г.Т.

P.S. Интересно, поймешь ли ты меня? Или все спишешь на мою слабость, усиленную волей и умом?»

Титов не лукавил: запереться одному на две недели, настроиться как следует – и можно разбегаться в разные стороны под чутким руководством – ума? Ума. Сил вполне хватило бы. Жизнь катилась бы по накатанной колее. Как у всех. А чем ты лучше других?

Но разве стоит быть настолько сильным, чтобы сломать самого себя?

Бояться любви – ведь это жизнефобия. Это слабость, а не сила. Да, слабость под видом силы.

И приятное чувство, которое наступало в результате победы здравого смысла, заполняло душу. Все же чертовски приятно быть правым. А любовь всегда права, если любит умный.

– Настоящая сила в том, чтобы быть счастливым, понимаешь? А настоящая слабость в том, что ты несчастлив.

Ответом ему был теплый блеск ее глаз.

Он смотрел в ее близорукие глаза (снимать с нее очки и оставлять ее беззащитной, чтобы тотчас почувствовать себя защитником – любимое дело) – и не мог насмотреться. В кармане, рядом с конфетой, лежало письмо, которое в мгновение ока превращалось в жалкую бумажку: зачем любимой сомнительная бумажка? Ей нужен защитник.

Опыт подсказывал и другое: надо таиться, надо скрывать свои чувства, ибо зависть людей никто не отменял. Но все безошибочно угадывали: эта пара счастлива. На них оглядывались именно искатели счастья, их ревнивые соперники – другие парочки. Ева из-за своей близорукости ничего не замечала; он же инстинктом хищника настораживался, и поступь его становилась мягче, а коготки напрягались в подушечках лап. Но поступь становилась увереннее с каждым днем. Вскоре он перестал писать Еве письма, которые получал сам.

Неизбежно пришло время действий.

7