Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Как вписывается в эту картину Латинская Америка?[666] Она четвертой из основных, граничащих с Атлантикой областей оказалась втянута в революционный процесс «эпохи водораздела» (1750–1850). От региона к региону это втягивание в общий процесс распределялось по-разному. В Северной Америке те колонии, которые позже составят Канаду, были лояльны Британской короне. В других рабовладельческих колониях Карибского бассейна все шло спокойнее, чем в Сан-Доминго, да и на других островах Французских Антильских островов события развивались своим чередом. Напротив, одной из наиболее ярких особенностей Испанской Америки (Бразилия пошла по особому пути, будучи ответвлением Португальской короны) стал полный крах испанской колониальной империи, за исключением Кубы. В течение нескольких лет огромная империя распалась, как мозаика, на независимые республики. В некоторых отношениях само испанское национальное государство также было продуктом распада своей империи. Этот процесс, который лучше всего можно определить как «национально-освободительные революции» (во множественном числе), стал последним из великих преобразований в Атлантическом регионе. Его можно достаточно уверенно отнести к 1810–1826 годам[667]. Все три основные революции могут служить точками отсчета. Гаитянская революция внушала страх везде, где рабство играло большую роль, и особенно там, где свободные цветные люди, называемые в Испанской Америке пардос, начали формулировать свои собственные политические цели. Таким образом, Гаитянская революция была скорее предостережением, чем образцом для подражания, но остров также служил убежищем для повстанцев против Испании. Французская революция лишь ограниченно годилась в качестве модели. Лидеры испано-американских революций за независимость были в основном креолами, то есть белыми людьми испанского происхождения, родившимися в Новом Свете. Как правило, они принадлежали к богатому высшему слою, были землевладельцами и/или членами городского патрициата. Такие люди, при всей их симпатии к либеральным целям ранних этапов Французской революции, не могли не воспринимать якобинский радикализм как угрозу. Точно так же, с осторожностью и подозрением, они относились к вооружению народных масс, без которого в революционной борьбе зачастую обойтись нельзя. То, что в Испанской Америке также существует потенциал для массовых протестов, показало в 1780–1782 годах восстание под предводительством Хосе Габриэля Кондорканки, самопровозглашенного инки Тупака Амару II. Оно произошло спустя несколько лет после восстания Пугачева в России на другом конце света и в некоторых отношениях его напоминало: восстание опиралось на широкую, но рыхлую коалицию различных сил, а в идейном отношении – на истоки народного культурного самосознания. Оно было направлено против испанского владычества (и жестоко подавлено испанцами), но тем не менее его мотивы не полностью совпадали со стремлением креольской олигархии к автономии. Масштабы восстания, о которых ярче всего свидетельствует количество жертв, впечатляют: по некоторым данным, погибло около 100 тысяч индейцев и 10 тысяч испанцев[668]. Поэтому якобинство и воинская повинность по образцу Французской революции (levée en masse) мало привлекали «освободителей» Латинской Америки. Они не могли рассчитывать и на революционную поддержку со стороны Франции, потому что в решающие годы их борьбы за свободу во Франции после конца наполеоновской империи воцарился режим реставрации.