Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Связь между преобразованиями во Франции и в Латинской Америке была не столько революционной, сколько властно-политической. Для этого необходимо вернуться в 1760‑е годы. В этом десятилетии лежат корни как североамериканской, так и латиноамериканской национально-освободительной революции. В то время по взаимосвязанным, но отличным друг от друга причинам британское и испанское государства одновременно предприняли попытки более жестко контролировать американские колонии путем укрепления колониальной власти и реформирования колониального аппарата управления, а также в большей степени ориентировать их экономический потенциал на потребности метрополии, чем раньше. Великобритания при новом короле Георге III потерпела в этом неудачу уже через несколько лет. Испания при Карле III (правил в 1759–1788 годах) поначалу оказалась более успешной; во всяком случае, она встретила гораздо меньше сопротивления со стороны колонистов. Это объясняется различными причинами. Испанская система правления в Америке всегда была более однородной и централизованной, поэтому способным администраторам было легче проводить реформы в жизнь. Кроме того, южноамериканские креолы были менее вовлечены в дискурс Просвещения, критиковавшего власть, и менее привыкли выражать свою волю в представительных органах. По этой и по многим другим причинам испанская колониальная система не рухнула уже в третьей четверти XVIII века, как британская. Она продержалась до 1808 года, когда вторжение Наполеона в Испанию привело к падению власти Бурбонов в метрополии.

Если восстание в Северной Америке было направлено против имперского правительства, которое воспринималось как все более несправедливое и деспотичное, то узел кризиса в Испанской Америке затянулся лишь в тот момент, когда такого имперского центра больше не существовало[669]. В этой ситуации имперского вакуума на первый план вышли две тенденции: с одной стороны, различные креольские патриотизмы, возникшие со временем в рамках испанской империи и гораздо более четко профилированные, чем характеры отдельных колоний в британской Северной Америке; с другой стороны, желание все же сохранить свободную политическую ассоциацию с Испанией в рамках нового либерального конституционного государства. В определенном смысле это было зеркальным отражением предшествующего развития в Северной Америке. «Креолы» (как их вполне можно назвать) в тринадцати мятежных колониях Северной Америки в начале конфликта все еще ощущали себя преимущественно британцами. Для многих из них прошло немало времени, прежде чем консолидированная британская идентичность превратилась в поначалу еще неуверенную американскую[670]. Сопротивление колонистов было направлено не столько против короля как реальной и символической фигуры, сколько против претензий на всемогущество парламента в Лондоне, который присвоил себе право произвольно облагать американцев налогами, не предложив им ничего, кроме фикции виртуального представительства. В случае с испанцами формирование отдельной идентичности уже зашло дальше.

С другой стороны, испано-американские креолы возлагали большие надежды на некоролевское (реакционный король Фердинанд VII был в плену у Наполеона) альтернативное правительство в неоккупированной части Испании. Сердцем этого альтернативного правительства были кортесы в Кадисе: первое модерное национальное собрание Испании было созвано в сентябре 1810 года и с самого начала задумывалось как представительный орган всего испанского мира, включая колонии[671]. Однако кортесы – в которых американцы, конечно, были представлены минимально, лишь несколькими членами, – оказались столь же упрямыми в таких вопросах, как торговая политика, что и британский парламент несколькими десятилетиями ранее. Вполне мыслимый идеал имперской федерации не мог быть реализован за пределами испанского абсолютизма. Кортесам также не удалось отменить работорговлю и/или рабство и занять позицию по проблемам полиэтничности американских обществ. Тем не менее ранний испанский эксперимент в области конституционализма, очень масштабный по европейским меркам того времени, приучил креолов, в частности, к преимуществам писаных конституций (испанская конституция 1812 года стала формальной моделью для всего распространяющегося конституционализма в Латинской Америке XIX века) и практике широкого участия в политической жизни, которая, например, не знала ограничений на право голоса мужчин по имущественному цензу.