Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Впоследствии старые элементы расовой дискриминации выросли в полноценное расовое государство. Политические и культурные ценности бурского фронтира завладели государством в целом, сначала постепенно, а затем, в 1948 году – с победой на выборах расистской Национальной партии, в радикальной степени. В отличие от Аргентины, где власть фронтира гаучо была вскоре подавлена, в Южной Африке периферия фронтира завоевала политический центр и сохраняла в нем свой след на протяжении большей части ХX века. Ничего похожего не было и в США. В 1829 году президент Эндрю Джексон стал первым представителем фронтира, сменившим на высшем посту представителя городской олигархии Восточного побережья. С тех пор, вплоть до техасской нефтяной династии Бушей, «западные» взгляды неоднократно определяли американскую политику. Однако более серьезный вызов в XIX веке исходил от рабовладельческого Юга. Для политического развития США Гражданская война была тем же, чем Бурская война – для Южной Африки, но в гораздо более сжатые сроки. Выход южных штатов США из состава Союза в 1860–1861 годах был эквивалентом Великого трека, а плантаторская демократия южных штатов до выхода из Союза имела большое сходство с одновременным республиканизмом бурских пионеров, которая, однако, оправдывалась не столько развитой расистской идеологией, как в южных штатах, сколько едва артикулированным, примитивным чувством превосходства. Поражение Юга в 1865 году предотвратило на уровне штатов в США то, что усилилось и утвердилось в Южной Африке после 1910 года: идеологию и практику превосходства белых. Однако в США с конца 1870‑х годов чернокожие вновь оказались лишены некоторых прав, которые были предоставлены или по крайней мере обещаны им во время и после Гражданской войны. Прекращение рабства не сделало чернокожих в США равными гражданами по закону (и тем более по факту). В ходе великих компромиссов после окончания войны в 1865 году в США и в 1902 году в Южной Африке победившие белые партии смогли в значительной степени реализовать свои интересы и ценности – в обоих случаях за счет чернокожих. Очевидно, однако, что в США фронтир не восторжествовал так же, как в Южной Африке: ценности и символы реального «Дикого Запада» проявили себя не на уровне политического устройства, а как составляющие американского коллективного сознания и национального характера. Разрыв между Севером и Югом усложнил политическую географию США. Он стал эквивалентом мятежного фронтира в других частях мира[121].

4. Евразия

В начале этой главы фронтир был определен как особый вид контактной ситуации, в которой два коллектива различного происхождения и культурной ориентации вступают друг с другом в процессы обмена, сочетающие в себе конфликт и сотрудничество в различных пропорциях. Старая тёрнеровская предпосылка, что эти коллективы представляют собой общества, находящиеся на разных стадиях развития, как выяснилось, неверна в таком обобщенном виде. Во времена Великого трека, если привести лишь один пример, скотоводы-трекбуры вовсе не находились на иной эволюционной стадии социального развития по сравнению со своими соседями банту. Также, упоминая еще один мотив Тёрнера, было отнюдь не очевидно, где находились «варвары», а где – «цивилизованные». В Северной Америке только с появлением у индейцев охоты на бизонов, то есть относительно поздно, возник резкий контраст между различными формами хозяйства: одни – земледельцы-пионеры со стационарным, то есть осуществлявшимся на огороженных пастбищах, скотоводством в качестве дополнения к пашенному хозяйству, другие – пастухи-кочевники, обладавшие дополнительной мобильностью в качестве конных охотников. Такие резкие контрасты редко встречаются в Африке с ее многочисленными оттенками кочевничества. Но, как отметил Оуэн Латтимор, они характерны для всей Северной Азии. В начале XIX века мобильные формы жизни, основанные на разведении и использовании стад животных, были распространены на обширной территории: от южной границы Скандинавско-Сибирско-Маньчжурского лесного пояса на юг до Гималаев, до высокогорий Ирана и Анатолии, до Аравийского полуострова, а также от регионов по обеим берегам Волги до самых ворот Пекина; эта территория была даже больше, чем Средняя Азия на современных картах. Оседлое сельское хозяйство сосредоточилось по краям евразийского континента от северного Китая до Пенджаба, а затем в Европе к западу от Волги, которая была западным рубежом для мира пастбищ и степей[122]. Глядя на такой идеально-типичный контраст между статичностью и подвижностью, мы, конечно, не должны упустить из виду тот факт, что в Европе или Южной Азии (в отличие от Китая) в XIX веке также существовали мигрирующие группы населения[123].

Номадизм на степной границе