Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

В этой обширной области мобильных способов существования этнологи выделяют несколько разновидностей кочевников: 1) кочующих с верблюдами по пустыне, в том числе по всей Северной Африке; 2) пасущих овец и коз в Афганистане, Иране и Анатолии; 3) конных кочевников евразийских степей, среди которых наиболее известны монголы и казахи; наконец, 4) пасущих яков в Тибете[124]. Эти различные варианты номадизма связывают несколько общих черт: большая удаленность от городской жизни и зачастую яростная неприязнь к ней, социальная организация в родовых общинах с выборными вождями и большое значение близости к животным для формирования культурной идентичности. Кочевая Азия была пересечена бесчисленными экологическими границами, разделена на многие языковые сообщества, а в религиозном отношении – по крайней мере на три основных направления: ислам, буддизм и шаманизм (каждый из которых имел несколько направлений и разновидностей).

На границе этого мира, который по площади составляет бóльшую часть Евразии, условия были относительно простыми. Если кочевничество не доходило непосредственно до моря – как в Аравии и Персидском заливе, – то оно повсюду встречалось с миром оседлых земледельцев. Это общая черта у Европы и Восточной Азии на протяжении тысячелетий: у обеих была степная граница.

История редко писалась с точки зрения кочевников. Европейские, китайские и иранские историки видели и продолжают видеть в них квинтэссенцию Другого, агрессивную угрозу извне, для защиты от которой оправданы любые средства, и прежде всего «лучший способ обороны – наступление». Хотя уже Эдвард Гиббон задавался вопросом, что сделало конных воинов раннего ислама и монголов Чингисхана такой стихийной силой, оседлые общества, считавшие себя «цивилизованными», с трудом понимали кочевников. И наоборот, кочевники не раз стояли в недоумении перед представителями урбанистических оседлых культур. Это не помешало обеим сторонам разработать широкий репертуар стратегий взаимодействия друг с другом при контактах. Так, обращение с внутриазиатскими «варварами» всегда было одной из наиболее детально разработанных областей китайского государственного устройства, а в XIV веке Ибн Хальдун сделал противопоставление городских жителей и бедуинов основой своей теории (исламской) цивилизации.

Жизнь кочевников более рискованна, чем жизнь земледельцев, и это формирует их мировоззрение. Стада могут размножаться с экспоненциальной скоростью и быстро приносить богатство, но они и более биологически хрупки, чем земледелие. Мобильная жизнь требует постоянных решений о маршрутах, об управлении стадами, о поведении по отношению к соседям и чужакам. Таким образом, кочевое существование обладает особой, присущей только ему рациональностью. Как отмечает российский антрополог Анатолий Михайлович Хазанов, кочевые общества, в отличие от обществ натурального земледельческого хозяйства, никогда не бывают самодостаточными. Они не могут функционировать в изоляции. Чем более тонко дифференцировано в социальном плане конкретное кочевое общество, тем активнее оно стремится к контактам и взаимодействию с внешним миром. Хазанов выделяет четыре основных класса стратегий, доступных кочевникам: 1) добровольная седентаризация; 2) торговля с дополняющими обществами или также промежуточная торговля с помощью усовершенствованных средств передвижения (таких, как верблюд), доступных многим кочевым обществам; 3) добровольное или недобровольное подчинение оседлым обществам и установление с ними отношений зависимости; 4) наоборот, доминирование над оседлыми обществами и установление соответствующих асимметричных постоянных отношений[125].