Стараясь сохранять хорошие отношения с «надежными» религиозными лидерами, имперские власти попадали в парадоксальные ситуации. Так, в исламских странах к мистическим суфийским орденам относились скорее с подозрением. Колониальные функционеры предпочитали иметь дело с оседлыми и хотя бы мало-мальски рационально мыслящими местными духовными авторитетами. Однако в Сенегале накануне 1914 года французы поневоле пришли к выводу, что в интересах внутреннего порядка имеет смысл сотрудничать не с племенными вождями, а с пусть и неуступчивыми и трудно управляемыми духовными лидерами суфийских братств – марабутами. Они были менее продажными, чем вожди, пользовались бóльшим авторитетом у населения, а значит, обладали бóльшими возможностями для продвижения интересов[781]
. В любой империи, будь то Британская, Российская или Французская, религиозная политика относилась к обязательным долгосрочным задачам колониального государства. Если в этой сфере, с имперской точки зрения, допускались ошибки, это могло вызвать восстания, справляться с которыми особенно сложно. Вся имперская история XIX века, в том числе сино-маньчжурская, проникнута страхом перед мятежами мусульман. «Восстание ислама» (1818; такое запоминающееся название носила эпическая поэма Перси Биши Шелли, речь в которой, впрочем, шла скорее о Французской революции) началось, с западной точки зрения, не с триумфа аятоллы Хомейни в 1979 году и не с 11 сентября 2001 года, а с воинственных мусульманских движений рубежа XVIII–XIX веков. Империи так или иначе всегда вмешивались в религиозную жизнь и религиозные иерархии колоний, но никогда не изменяли их фундаментально. Случались насильственные обращения в христианство или в другие веры, но в целом такие вещи не одобрялись и даже пресекались. Однако если речь шла не о