Преподобный Амвросий Оптинский

Вскоре после этого разговора батюшка неожиданно стал посылать меня в Воронеж и Задонск помолиться угодникам Божиим Митрофану и Тихону. Детей же моих велел оставить при себе в Шамордине. Поездки этой я не ожидала, и мне не хотелось уезжать от старца так далеко. Накануне моего отъезда в Воронеж он позвал меня к себе в келью. Это было во время келейного всенощного бдения, которое служилось у старца. Когда я вошла к нему, запели: “Величит душа моя Господа... Честнейшую Херувим”. Батюшка ручкой остановил меня, чтобы я не подходила к нему близко, а сам стал молиться. Я же, остановившись посреди кельи, не полагала поклонов, а все смотрела на батюшку. Во время пения “Честнейшей” он стоял, наклонив голову почти к земле. Когда окончилось пение, батюшка строго сказал мне: “Отчего ты не клала поклонов, а стояла так?” Я ответила: “В миру я всегда кладу шесть поклонов, когда поют "Честнейшую Херувим", а тут опасаюсь, — никто не кладет”. Батюшка опять строго сказал: “Чтобы вы с дочерью всегда клали поклоны! Какое вам дело, что никто не кладет? Вы знаете, один видел, как во время пения "Честнейшей" Сама Царица Небесная явилась и подходила к Своей иконе. Вы всегда кладите”. Мне даже стало жутко. Уж не видел ли это, подумала я, сам старец, когда стоял с таким благоговением, наклонившись почти к земле. Уходя от старца, я просила у него благословения повидать воронежского владыку Анастасия, которого уважала. А батюшка вместо этого сказал мне: “Увидишь там слепого владыку, побывай у него”. Что же? Приехав в Воронеж, я не застала своего знакомого владыку Анастасия, — он уехал на целый месяц по епархии, а, придя в храм, прямо встретила старца, слепого владыку Иосифа. Не добившись, за множеством народа, его благословения, я попросилась к нему на дом. Встретивший меня его келейник спросил, желаю ли я одна видеть владыку или со всеми. Я в душе никогда не желала ни о чем и никого спрашивать, кроме своего старца, а потому и вошла к нему со всеми за одним только благословением. Владыка встретил меня вопросом: “Ты кто такая и откуда?” Я ответила и тут же добавила: “Сейчас же я приехала из женской общины старца Амвросия”. “Что старец?” — спросил владыка. Я ответила: “Очень слаб”. “А по сколько народу, — спросил он еще, — к нему зараз пускают?” Я ответила приблизительно. “Ну, — продолжал владыка, — оттого он так и слаб, что по столько народу пускают; надо человек по пяти, не более. А ты что там делаешь?” — спросил уже меня владыка. Я ответила: “Гощу; я привязана к старцу и гощу там праздники и летом; хожу в церковь и к старцу на благословение”. “Гощу, — повторил мои слова владыка. — Что-то мудрено: люди ездят из монастыря в мир гостить, а мы из мира в монастырь. Видите ли, — обратился он к одной, сидевшей рядом с ним на диване, — мы привязаны к старцу; а ну-ка скажи, — спросил он, опять обращаясь ко мне, — что ты у него ищешь?” Я промолчала. Владыка продолжал: “Мы и сами даже не знаем, что ищем у старца. Ты вдова, — отчего не идешь в монастырь?” Я ответила: “Я не свободная, у меня две дочери, одна родная, другая крестная; не знаю, как они”. “Ты пойдешь, — сказал владыка, — и дети пойдут за тобой; иначе ничего не будет”. Тут он показал на кипу маленьких книжек, лежавших подле него, и сказал: “На, выбери своей дочери книжечку”. Я выдернула первую попавшуюся. “Ну прочти”, — сказал владыка. Я прочла: “От пьянства”. “Вот, — продолжал он, — ты и дочери-то своей не знаешь, что выбрать”. Он протянул свою ручку и выдернул, конечно, что ей подходило. Книжка озаглавливалась так: “Читай Евангелие и будь спокойна”. Затем владыка встал и, положив свои ручки на мою голову, прочел какую-то молитву и наконец сказал: “Кланяйся от меня старцу”. Уходя, я просила своим детям его святительских молитв, назвав их по именам. Он же, обращаясь к своим посетительницам, спросил: “А третью как зовут?” А я, не поняв вопроса, ответила: “Третьей у меня нет”. В это время кто-то из толпы сказал: “Я — Екатерина”. Владыка заметил: “Екатерин-то много, а у этой редкое имя”, — указав при сем на меня. Так, он знал мое имя, которого я ему еще не сказывала. Приехав к батюшке, я все рассказала ему. Он был очень доволен и, потирая ручки, от души смеялся, что владыка ему помог. Такое было духовное единение у этих двух святых старцев. Детей моих батюшка в октябре отпустил домой, сказав им: “Пора ехать”. А я должна была замедлить свой отъезд на несколько дней, начав готовиться к причастию Святых Христовых Таин. Взяв меня на исповедь, батюшка в этот раз сказал мне: “Ну, теперь я уж тебе говорю: решайся поступать в монастырь; девок ты гадишь; я вас при жизни своей устрою”. На мои слова о крестнице сказал: “Пусть живет с вами пока, а там видно будет”. На мои слова, что я Оптину больше люблю: какие там храмы, служба, колокол! — батюшка вдруг встал; глазки его заблистали необыкновенным огнем, и он весело сказал в пророчественном тоне: “Здесь все будет больше оптинского; здесь будет то, чего ты и не ожидаешь”. Мне стало как-то спокойно, радостно на душе. Но я опять сказала: “Я боюсь монастыря...” Батюшка отвечал: “Все будет зависеть от тебя самой; ты знаешь, что значит в переводе слово ‘монах’; он должен быть один”. Я сказала: “Последнее мое дело в миру кончится в ноябре, а там я свободна; только останется квартира, нанятая нами на год; срок ей в июле 1891 года”. Батюшка отвечал: “Кончишь все — приедете под Троицын день совсем”. Это замечательно верно исполнилось. Я кончила все дела и приехала с детьми в Шамординскую обитель как раз под Троицын день на следующий год».