Преподобный Максим Исповедник, его жизнь и творения

Рассказ кубикулария не с полной точностью использован был Георгием, не избежал обычных для него дополнений и даже просто искажений. Одинаково и прибытие преп. Максима, и папы Мартина Георгий представляет добровольным приездом ради пропаганды своего «злостного учения», тогда как и тот, и другой были приведены насильственно для наказания. Это одно уже показывает недостоверность всего тенденциозного рассказа Георгия.

Кое-что Георгий спутал, по-видимому, по запамятованию. Ссылку в Лазику он отнес на счет Мартина. Ошибочно увеличил он число отцов Римского собора.

И много места дал Георгий своим догадкам, руководствуясь своей idée fixe. Зная сочинения преп. отца, писанные на Сицилии и Кипре, он отнес к послеафриканскому периоду посещение островов Средиземного моря, тогда как в действительности из Африки преп. Максим отправился прямо в Рим, и потом лишь случайно был на Сицилии. Все это у него стоит в связи с идеей наказания бедствиями арабского нашествия всех стран, посещенных преп. Максимом. Нужные географические термины и отмечаются у него, хотя и без соблюдения хронологической последовательности (Кипр — 649 г., Африка — 647 г., «другие острова»: Крит — 655 г.). Словом, и тут Георгий остался верен себе: тенденция подчиняет своему порядку факты, а не факты руководят его словами. Не только утрачивается точность, но вводятся и домысли.

Те же черты, естественно думать, характеризуют и часть, повествующую о суде над преп. отцом. Суд над преп. Максимом летом 655 г. (Relatio), уговоры и новое изгнание осенью 656 г. (Tomus alter I–XXXII), новые переговоры в Преполовение 658 г. (Ер. ad Anastasii mon.) — все это стоит совершенно вне кругозора Георгия. Он знает только о прибытии преп. отца в столицу в 662 г. (Tomus alter XXXIII) и говорит только о последнем и окончательном суде над ним, считая его как бы первым. Дата его — неопределенная и общая [3126] — впрочем, приближается к истинной. Общий остов рассказа вряд ли можно считать лишенным исторической подкладки. Это можно сказать о всех его моментах. Сообщение о диспуте само по себе вероятно. Правда, может показаться странным рассказ о кощунстве монахинь. Однако факты подобного рода вообще известны. [3127] Может быть, и в данном случае монахинями было допущено страшное кощунство. Патриарх Макарий, по крайней мере, обвинял преп. Максима, что он «учил манихействовать и отвергать тело Христа Бога нашего». [3128] Странно тут упоминание имени Павла († 654 г.), оно является вопиющим анахронизмом: Павел умер еще до первого суда над преп. Максимом. Но ошибки в таком или ином виде всегда возможны. Трудно сказать, перепутал ли Георгий свои данные и привлек ли он к данной эпохе те обвинения, которые относятся к ранним судебным процессам, или же он просто спутал имена патриархов, которые сообщил ему кубикуларий. Вероятнее последнее. Во всяком случае, пребывание преп. Максима в монастыре определенно относится к 662 г. и ко времени после Пирра [3129] († 654 г.).

Сообщение о наказании преп. Максима явно разукрашено досужей фантазией Георгия. Оно так же искажено расчленением, снабжено тенденциозными объяснениями. На это отчасти указывает самое повторение предложения «когда узнали», встречающееся в рассматриваемой половине рассказа три раза. В действительности положение было не такое. Дошедший до нас судебный декрет зараз предписывает отсечение языка и правой руки, и по выставлении на позор — ссылку, [3130] и он был исполнен без всяких искусственных градаций; каждый вид казни не вызывался какими-либо особыми поводами. Рассказ Георгия, таким образом, и здесь не обошелся без прикрас. Все его повествование, поэтому, хотя и может в своей основе считаться достоверным, но в освещении и деталях должно подлежать самой строгой критике.

Общее впечатление от труда Георгия не в его пользу. Его «История» представляет собой довольно неуклюжее сцепление сказаний, и есть документ без прочной хронологической канвы; автор часто не обладает надлежащей осведомленностью, но зато обнаруживает тенденцию заполнить все щели повествования догадками сомнительной значимости или разукрасить общую картину домыслами вольной фантазии.

Его работа — это причудливая и грубая мозаика, пропитанная, впрочем, единой узкопартийной окраской, однобокой монофелитской тенденцией, еще более затемняющей истину, чем сбивчивость и неясность использованной традиции и путаница в отдельных ее частностях.