Претерпевшие до конца. Том 1

И для процветания подобных элементов свершалась революция? Это они будут перестраивать мир? Не мог примириться Александр Порфирьевич и гнул своё, ощущая одновременно, что это не простится ему, ожидая своей очереди…

Иное! Он владел женщиной, но так и не смог победить её. Она кричала, что стала его рабыней, а рабом был он. Потому что её душа не принадлежала ему, тогда как она полностью властвовала над его…

Разумом Замётов ненавидел Аглаю и не раз представлял себе, как убивает её. Убийство казалось ему единственным способом освободиться от этой мании, от страсти, превратившейся в тяжёлую болезнь.

Но стоило ему увидеть свою мучительницу, как ненависть отступала, и страшно было подумать о том, чтобы лишиться её. Пусть даже такой – ненавидящей и презирающей, вечно укрощаемой, но не поддающейся укрощению.

Пытался Александр Порфирьевич быть добрым и внимательным, загладить вину, приручить Аглаю. Но ничего не помогало. Срывался и прибегал к силе – тот же результат. И как же возможно жить в таком положении?

А теперь ещё и это… О, он должен был догадаться раньше! Ведь достаточно взглянуть на Анюту, чтобы понять безо всякого сомнения, какого она рода. Проклятый род! Неистребимый… И тем тошнее, что в собственных жилах кровь его течёт. Революция уничтожила Глинское. А с ним – кого же? Несчастную Анну Евграфовну, которую даже Замётов не мог ненавидеть. Зато папашенька – и тут уцелел. Ничто не делается старой сволочи… И не только уцелел, но и пуще вознёсся! Кем был литератор Дир при Царе? Одним из многочисленных представителей писучей братии. Да и кем ещё он мог быть, когда творили Блок, Бунин, Чехов?.. Зато теперь – один из первых поэтов и писателей Советской страны! Во всех газетах подлое имя его. И кто в сравнении с ним инженер-путеец Замётов? Пыль и только… И где же справедливость? К чему нужна была революция?

Больше всего хотел Александр Порфирьевич обычной жизни. Жизни семейной… Он мечтал о детях, но они, как говорят, рождаются от любви, а не от ненависти и презрения. Замётов по-своему привязался к Анюте, находя подчас неизведанное доселе удовольствие в том, чтобы повозиться с ней. Она не боялась его, не ненавидела, не презирала… И, вероятно, не находила тем огородным пугалом, каким считали все, включая его самого. Чистая душа – рядом с нею и сам Александр Порфирьевич словно чище становился, словно оживало в нём что-то давно убитое.

А, оказывается, лелеял он не просто чужого ребёнка, а дочь этого смазливого барчука, Родиона Николаевича! И Аглая, глядя на неё, вспоминает своёго ненаглядного, его в ней любит. А Замётова использует. Презирает, смотрит, как на клопа, а использует, чтобы дочку полюбовника вырастить. Проклятая тварь… Нет такому обману, такой насмешке прощения!

Водка, как и следовало ожидать, не возымела над ним действия, лишь ещё чернее стало на душе, словно сердце обратилось раскалённой головёшкой. Полный самых тёмных и мстительных мыслей, Александр Порфирьевич вернулся в свой дом.

Он вошёл в кабинет с намерением взять лежавший в ящике стола пистолет, но не сделал этого, увидев Анюту. Девочка стояла босыми ногами на его диване и рассматривала висевшую над ним астрономическую карту, водя по ней пальчиком. Она обернулась к Замётову и спросила, ткнув пальцем в одно из созвездий:

– Дядя Саша, это Кассиопея, да?

– Да, Аня, это Кассиопея… – глухо откликнулся Александр Прохорович, бессильно чувствуя, как вся решимость его в очередной раз рассыпается в прах перед чистым взглядом детских глаз. Только пронзило вновь – ведь и глаза-то у неё родионовы! – Кассиопея… – повторил он, расстегивая ворот, задыхаясь от боли. – А там вон Гончие Псы… Помнишь, Аня, я тебе показывал?

– Помню, вот они! – девочка точно указала псов.

– Действительно, помнишь… Молодец…

Замётов чувствовал, как на глазах его закипают слёзы отчаяния, и с трудом сдерживал их.

На пороге появилась Аглая. Александр Прохорович тихо сказал Анюте:

– Пойди, пожалуйста, в свою комнату. Нам надо поговорить с твоей матерью…

Девочка вздохнула, но послушно вышла. Аля затворила дверь и с вопросительной настороженностью посмотрела на Замётова.

– Твой брат, как я понимаю, покинул нас?

– Да, он уехал в Москву.

– А я думал в голодную деревню, чтобы разделить бедствия братьев и сестёр… А что, Аглаша: если бы я решил изменить жизнь, бросил бы всё это и уехал в глушь, ты поехала бы со мной?

– Ты собрался ехать в глушь?

– Отвечай! – рыкнул Александр Порфирьевич.

– Нет, не поехала бы. Самой мне всё равно, где и как жить, но не всё равно, как будет жить моя дочь.

– Твоя дочь… – Замётов помолчал. – А как ты считаешь, Аглаша, это достойно, что чужой человек, ненавидимый тобой и презираемый, содержит твою дочь? Что ты, относясь к нему таким образом, расплачиваешься с ним своим телом за это содержание?

– Ты отказываешь нам от дома?

Александр Порфирьевич рывком подскочил к Але и, сжав её горло, с силой тряхнул, прохрипел исступлённо:

– Да я бы тысячу раз выставил вас обеих на улицу, если бы мог!