Прежде, чем их повесят

Глокта медленно шаркал по залу, в котором эхом разносились звуки боли, вытирал пот со лба, вглядывался в лица раненых. Темнокожие дагосканцы, стирийские наёмники, бледнокожие люди Союза — все перемешались. Люди всех народов, всех цветов, всех видов, объединились против гурков и теперь умирают вместе, бок о бок, все на равных. Это могло бы согреть мне сердце. Если бы оно у меня было. Он краем глаза заметил практика Инея, который прятался в темноте у стены неподалёку, тщательно осматривая помещение. Моя бдительная тень, здесь, чтобы никто не вознаградил мои старания на службе архилектора смертельной раной в голову.

Маленькое отделение в задней части храма было отгорожено занавесками под хирургию. Насколько это вообще можно назвать хирургией. Рубят и режут пилой и ножом, ноги отнимают по колено, руки по плечо. За этими грязными занавесками раздавались самые громкие крики во всём здании. Отчаянные вопли и рыдания. Происходящее здесь, пожалуй, не менее жестоко, чем то, что творится с той стороны внешних стен. В дыру Глокта видел Кадию за работой, его белая роба была забрызгана, запятнана, сделалась грязно-коричневой от крови. Он, щурясь, смотрел на какую-то блестящую плоть, отрезая её ножом. Может, обрубок ноги? Крики с бульканьем остановились.

— Мёртв, — просто сказал хаддиш, бросая нож на стол и вытирая кровавые руки об тряпку. — Несите следующего. — Он поднял занавеску и вышел наружу. Потом увидел Глокту. — А! Причина наших несчастий! Вы пришли, чтобы подпитать своё чувство вины, наставник?

— Нет. Пришел посмотреть, есть ли оно у меня.

— И как, есть?

Хороший вопрос. Есть ли? Он посмотрел на молодого человека, лежавшего на грязной соломе у стены, между двумя другими. Его лицо было бледным как воск, глаза остекленели, губы быстро шевелились, что-то бессвязно бормоча. Его ногу отняли выше колена, обрубок был замотан в пропитавшиеся кровью тряпки, бедро туго перетянуто ремнём. Каковы его шансы выжить? Почти никаких. Ещё несколько часов мучений в грязи, слушая стоны своих приятелей. Юная жизнь, угасшая задолго до положенного срока, и всё такое.

— Нет, — сказал он.

Кадия посмотрел на свои окровавленные руки.

— Тогда Бог поистине благословил вас, — пробормотал он. — Не у всех такая выдержка.

— Не знаю. Ваши люди хорошо сражаются.

— Хорошо умирают, вы хотите сказать.

Смех Глокты разрубил спёртый воздух.

— Да ладно вам. Никто не умирает хорошо. — Он глянул по сторонам на бесконечные ряды раненых. — Я-то думал, что вы, как никто другой, это усвоите.

Кадия не смеялся.

— Сколько, по-вашему, мы сможем выстоять?

— Что, хаддиш, падаете духом? Как и многое в жизни, героическая оборона в теории намного привлекательнее, чем на практике. — Бравый полковник Глокта мог бы нам об этом поведать. Когда его тащили по мосту с почти оторванной ногой, его представления о мире радикально изменились.

— Ваша забота трогательна, наставник, но я привык к разочарованиям. Поверьте, с этим я проживу. Вопрос остаётся. Сколько мы продержимся?

— Если морские пути останутся открытыми, и корабли будут снабжать нас, если гурки не смогут пройти за внешние стены, если мы будем держаться вместе и не опускать головы, то сможем продержаться ещё несколько недель.

— Ради чего?

Глокта помедлил. Действительно, ради чего?

— Может, гурки падут духом?

— Ха! — фыркнул Кадия. — Гурки никогда не падают духом! Не полумерами они подчинили всю Канту. Нет. Император сказал, и не отступит.

— Тогда мы должны надеяться, что война на Севере закончится быстро, и что войска Союза придут нам на помощь. — Совершенно тщетная надежда. Пройдут месяцы, пока в Инглии всё закончится. И даже тогда армия не будет в состоянии сражаться. Мы сами по себе.

— И когда нам ждать эту помощь?

Когда звёзды погаснут? Когда небеса падут? Когда я пробегу целую милю с улыбкой на лице?