Прежде чем мы проиграем (СИ)

Он тихо смеётся — сам не верит в то, что говорит, но как всегда не упускает из вида и такой исход событий. Гермиона знает, что он никогда никому не доверяет полностью — даже ей. Он постоянно проверял и проверяет её на прочность, только в данной ситуации ему ничего не остаётся, как положиться на неё и верить, что она сделает всё как ему нужно.

— Доверься мне, — выдыхает она и сжимает ладонь.

— Теперь переходим к самому главному, что должно произойти сейчас.

Том выпускает её руку и отходит на несколько шагов дальше, поворачивается лицом и выпрямляется перед ней.

— Чтобы тебе попасть в моё время, ты должна создать крестраж, и это будет не просто крестраж.

Он поднимает перед собой руку, хватается за перстень с красующимся на нём чёрным камнем — вторым Даром смерти — и снимает с пальца.

— Это мой крестраж того времени. Здесь он меня защищает от смерти. Именно поэтому я живым вернусь назад, но как только ты создашь крестраж и вложишь свою душу в моё хранилище, где и так есть моя душа, эта реальность должна исчезнуть…

— Подожди, — почувствовав себя дурно, Гермиона жестом останавливает Тома и прямо спрашивает: — Жертва. Ты хочешь сказать, что жертвой должен стать… ты?

Её голос вздрагивает на последнем слове, а глаза расширяются так, что в них виднеется только тоннель зрачков, жадно пожирающий образ Риддла.

Он начинает слабо улыбаться и пристально вглядывается в неё, желая выискать все её ощущения. Несмотря на всю важность ситуации, он остаётся верен своему любопытству и позволяет ей продолжить что-то говорить на этот счёт, поэтому молчит и выжидает, не пытаясь как-то успокоить или логично объяснить происходящее.

— Я должна убить тебя, — сдавленно проговаривает Гермиона, и что-то подбивает дыхание, не давая привычно вдохнуть воздух.

Сердце мгновенно трещит по швам, выплёскивая боль, которой скопилось за последние сутки достаточно, чтобы чужое чудовище, поселившееся в ней и заменившее все детали её существа, глухо зарычало и принялось драть когтями душу.

Её и так не особо прельщала перспектива убийства, хоть и Гермиона была уверена, что сможет. Точно сможет убить!

Но не его.

Это не укладывается в голове.

Её начинает трясти, а разъярённое чудовище причиняет слишком много боли, словно она уже убила Риддла — вонзает в неё острые длинные когти, беспощадно протыкая стенки органов дыхания и полыхающую энергию, засквозившую в беснующем танце. Магия начинает вести себя странно и даже не пытается притянуться к источнику, находящемуся в Томе, а совершает лишь внутри себя круговороты, с невероятной силой врезаясь в невидимые непробиваемые чертоги, словно пытаясь выскользнуть наружу и спасти себя. Магия словно живая! — она чувствует, как её собираются извлечь и спрятать в какой-то неодушевлённый предмет, и она категорически этого не желает.

Гермиона невольно сгибается от боли и пытается сделать вдох, но ничего не выходит, а Том остаётся неподвижным и свысока наблюдает за ней, улавливая её молящий взгляд, только та видит в его потемневших глазах мрак и безжалостность. Жалящий цвет антрацитового неба остаётся равнодушным и даже жестоким — он требует взять себя в руки и подчинить безобразное чудовище и беспокойно мечущуюся из угла в угол магию.

Только это не возможно.

От одной мысли, по ощущениям, душа уже раскалывается надвое — она пытается разорваться на две части и тянется как жвачка, только не хватает подтверждения — настоящей смерти.

И так пронзительно больно, что Том остаётся неподвижным. Он как будто бы пытает её вновь, как в тех долго тянущихся днях, которые были лишь одним-единственным днём. Он стоит и равнодушно наблюдает за её болью, не пытаясь помочь, — он даже не взволнован! Что с ним? Почему он такой?

Его глаза похожи на обсидиан — в нём потух ранее вечно бушующий вулкан, и остатки лавы превратились в смертельно опасное стекло.

От него веет холодом.

Очень холодно.

И чувство, что всё это было пережито только для того, чтобы она смогла. Словно эта ещё одна надолго затянувшаяся игра, по окончании которой Том, как и в тот раз, стоит напротив неё и ждёт, когда она примет этот ужасно болезненный, разрезающий сердце и душу факт — он её использовал для более высшей цели!

Только за тем, чтобы она просто смогла выполнить его волю.

Гермиона забивается в хрипе, пытаясь всеми силами уловить порцию воздуха, пропустить его в сдавленную глотку и наполнить им пробитые когтями лёгкие, и чёрт знает каким чудом, но ей это удаётся. Сквозь проступившие слёзы она вновь поднимает голову, с силой сдавливая сквозь одежду кожу на груди, и с мольбой пытается различить хоть какое-то тепло в ожесточившихся обсидиановых глазах, но с безвыходным отчаянием, разрывающим всю сущность, ничего подобного не видит и тихо стонет, не в силах сдержать себя.

Как же больно видеть и чувстовать!

Как же больно улавливать неприступный, беспощадный и безжалостный взгляд!

Она стонет о помощи, но в глотке настолько всё пересохло, что ни один звук, кроме протяжного воя, не срывается с губ.