Прежде чем мы проиграем (СИ)

— Что ты… что ты помнишь? — неожиданно спрашивает он. — Поговори… со мной. Умоляю… Прошу тебя.

Она понимает, что он хочет отвлечь себя от всего, что с ним происходит, потому переводит дыхание, глотает как можно больше воздуха и дрогнувшим грудным голосом отзывается:

— Я… я не могу вспомнить. Я… не знаю, что вспомнить! Чёрт! Я…

Её голос потухает — она даже не знает, что сказать. Всё застлано чёрным пятном, в котором нет просвета, и ни одно воспоминание не врезается в голову, словно их извлекли, словно их никогда и не было.

Она снова различает подобие улыбки и больно сжимает другую его руку, не в силах выносить всё происходящее. Она принимается покачиваться как маятник, глухо выть, и не может больше ничего выдавить из себя, кроме слёз, непрерывно бегущих по щекам.

— А я… я вспомнил, как… как ты… танцевала со мной… в Выручай-комнате.

Гермиона больно закусывает губу и не хочет этого слышать, только Том могильным тоном, дрожащим голосом продолжает:

— Я вижу… как ты падаешь мне в ноги и… просишь позволить помочь мне. Ты… очень любишь меня, я… наконец понял.

Гермиона молчит, жадно наблюдает за тонкой струёй пены и слюней, перемешанных с кровью, и нервно перебирает его остывающие пальцы, сдерживая крик души.

— Я помню, как ты… радовалась нашим встречам… припадала ко мне в удовольствии и… жажде.

Вдруг его взгляд проясняется и словно требует вернуть ему жизнь, только тело в ответ забивает его в конвульсиях, лицо искажается в агонии — у него нет сил подчиниться инстинкту самосохранения и спасти себя. И после нескольких попыток подняться, он кое-как бросает эту затею, обронив душераздирающий крик. Гермиона вторит ему, ещё больнее сжимая ладонь, кусает свою руку и жмурит глаза.

И всё на некоторое время прекращается, опускается тишина, в которой звучит неровный и гортанный голос:

— Я помню изгибы твоего тела… твою покорность и страсть. Я… не хочу этого забывать!

Гермиона открывает глаза, понимает, что он ищет её взглядом и отяжелевшим телом пододвигается к нему, заглядывая в бледное измученное, но идеальное лицо, словно не видя на нём все ужасы агонии. Он находит её осознанным взором и остекленевшими глазами бегло разглядывает её черты, а с дрожащих губ слетают слова:

— Верни мне память. Я не хочу… этого забывать.

Гермиона не сдерживается, прячет лицо в ладонях и забивается протяжным воем изрезанного существа.

— Тиш-ш-ше, — протяжно шепчет он, и его лицо снова озаряется подобием улыбки, перебарывая агонию. — Всё, что было здесь, это не конец. Это… только начало.

Его глаза снова теряют блеск и становятся мутными, тело пробивают очередные конвульсии, а после оно послушно расслабляется, и Том выдыхает:

— Я думаю о тебе… Наверное… перед смертью вспоминают о хорошем. Если бы… если бы ты знала, сколько всего… проносится перед глазами… Сколько… воспоминаний. Приятных… воспоминаний.

Он замолкает, и сквозь пелену слёз Гермиона видит, как до этого тёмные зрачки заливаются белоснежным светом.

И вдруг его окрепший на несколько мгновений грудной голос произносит:

— Я понимаю, что по-настоящему любил тебя. Прости. Прости, что сказал об этом всего лишь один раз!

Его звук смешивается с воем, Гермиона перестаёт рыдать и, застыв, ошеломлённо наблюдает, как белоснежный свет в зрачках превращается в лучи, а после исходит из глаз антрацитовой дымкой, освещённой неестественно ярким светом.

— Больно… Сделай… сделай что-нибудь!.. Я больше не могу!.. — с придыханием кричит он, и в какой-то момент его дрожь потухает.

Она хватает его снова за руку, до боли сжимая зубы и затаив дыхание, но не чувствует ответного шевеления, лишь белые зрачки ещё быстро двигаются, словно жадно всматриваются во что-то невидимое ей. Губы озаряются подобием улыбки — безобразной и искажённой, — но лицо просветляется, как будто ему отчего-то приятно. И Гермиона тут же бросает взгляд на круг, отмечая, что он наполнился до краёв.

Рассыпавшийся на множества кусочков мир кажется уж слишком ненастоящим, и почему-то кроме белоснежного света, ярко контрастирующего с тонами серого, Гермиона ничего не может больше различить. Она на ощупь находит на полу нож, царапает им ладонь и подносит к луже крови, куда скатываются несколько капель её собственной.

Боковым зрением в серости мира она замечает, как вырезанные на руке Тома руны преображаются в яркий неоново-красный свет, и вдруг понимает, что боится не успеть.

Не успеть убить.

Она припадает к груди Тома, который, кажется, уже теряет сознание, хоть и белоснежная дымка по-прежнему витает над его зрачками, прислоняет кончик ножа к сонной артерии и, судорожно втянув воздух, медленно дрожащей рукой вонзает лезвие и с силой проводит поперёк шеи, и в этот момент происходят несколько вещей.

До её ушей донёсся истошный хрип, и она не сразу понимает, что кричит именно она. Том последний раз конвульсивно дёргается, и через край его губ вытекает пена и кровь, устремляясь по заострённым скулам на пол. Кровь из шеи брызгает в лицо, заставляя Гермиону зажмуриться, и тут же её пронзает тупая боль, которая мгновенно требует выпустить нож из рук, отпрянуть и громко охнуть.