Презренный кат (СИ)

— Желаю, — ухватился за нежданное предложение Чернышев. — Очень даже желаю. С Анютой бы мне еще разок поговорить. Что-то не пойму я, чего она меня не узнает? Может, околдовал её кто? Вы немцы, вон какие хитрые. Разобраться бы мне надо. Вот потому и желаю я с ней сейчас же встретиться.

— С какой Анютой?

— Этот так он племянницу герра Штойербаха так называет, — пояснила старику, высунувшаяся, из-за бесшумно открывшейся двери, кудрявая голова. — Он тут всё к ней приставал. Грубо приставал, его даже связать пришлось. Герр Штойербаха уж хочет идти к царю жаловаться на этого разбойника. Схватил он сегодня при свете белого дня Грету за руку и никак ей прохода не хотел давать. Сплошная непристойность случилась.

Вслед за пояснением явились перед стариком три молодых мужика, судя по форме носа, весьма схожей с носом хозяина, близкие родственники. Скорее всего, сыновья. Уж больно почтительно они к столу подошли. Чужие так к старикам не подходят.

— А зачем она тебе? — пожал плечами Бахман, вняв торопливым объяснениям родственников. — Во-первых, не Анюта она никакая, а Грета. Во-вторых, толку с ней тебе встречаться, никакого нет, потому как по-русски она ни бельмеса не понимает. Только месяц назад из Страсбурга приехала. Ошибся ты, наверное, милый друг. Гретой её кличут, а не Анютой никакой?

Старик хмыкнул, покачал головой, и что-то быстро шепнул своему сыну, который сразу же рванул за порог.

— Ты бы мне мил человек, всё-таки не про Анюту твою, а про Фильку побольше бы рассказал. Я уж думал, что не встретимся мы с ним, а он вот он. Вот уж не ожидал, так не ожидал. Ты-то не сынок его случаем будешь?

— А тебе какая разница, — сердито передернув плечом, отозвался Еремей, чувствуя за собой какую-то неведомую силу над этим, отнюдь не слабым человеком. — Сынок, не сынок, а твое дело сторона. Понял?

— Да как уж не понять, — заулыбался Бахман, — Выходит, что точно сынок. Похож ведь. Филька тоже по молодости такой же здоровый был. Сучок в руку возьмет, а оттуда уж и сок капает. Много тебе отец про меня рассказывал?

Чернышев хотел что-то соврать, но не пришлось. Миловал его бог от этого греха. Сын Бахмана вернулся да не один, а с тощим немцем. Немец зашипел, будто кошка голодная и вроде бы как броситься на Еремея.

— Ты зачем разбойник на мою Грету напал? — кричит он, нещадно коверкая русские слова и ногою пострашней топнуть пытается. — Я на тебя разбойник царю жаловаться буду. Я императора вашего хорошо знаю и знаю, как к нему подойти, чтобы он шкуру твою разбойную на барабан пустил. Я не позволю так со своими родственниками обращаться! Я управу на тебя обязательно найду! Обязательно!

Крепко немец разорался. Еле-еле его хозяин избы успокоил. Чего уж он ему там не по-русски наговорил, Еремей Матвеевич не знал, да и по чести сказать, и знать не хотел. Успокоился иноземец, перестал орать и на том спасибо. Стали еще раз разбираться, что к чему. Терпеливо разбирались до самых подробностей. И вправду выходило, что не Анюта в немецкой слободе живет. Не могут же все ошибаться, кроме Чернышева. Выходит, как вроде бы, почудилось ему. Может, и точно это не Анюта была? Засомневался кат, голову зачесал. Уж, больно похожа девка на Анюту, вот только одета по-другому. Вот одень её в Анютин сарафан и точно одно лицо будет. Видно ошибся Еремей, обознался, скорее всего. Со всяким случиться может. Побранились кукуевцы, потом в кружки чего-то пенного налили, выпили, да и посговорчивей стали. Тощий немец тоже скоро успокоился, шипеть перестал, еще одну кружку в себя опрокинул, рыгнул протяжно, и пошел прочь, а за ним уж и остальные решились разойтись.

У крыльца Чернышева встретил чуть охмелевший Никита, и сразу же ухватив за рукав, потащил за собой.

— Пошли домой Ерема, — забурчал себе под нос шорник, — не люблю я по этим немецким владением шляться. Тошнит меня от их правильности, и всё творят они из-под тиха как-то. Вон я сейчас на грядку с цветами ихними встал по нужде, так набежали откуда-то с граблями. Словно псы бродячие на меня набросились. Прямо, спасу от них никакого нет. Пошли. Дома всё лучше, да и Малашка уж, поди, похлебку сварила, а то у меня в животе бурчит, будто черти в омуте бранятся. Пошли скорее. А хотя нет, похлебку мы и потом похлебаем. Пойдем, лучше я тебе кабак немецкий покажу, раз у меня деньжонки завелись. Малашка подождет. Пойдем.

В кабаке посетителей встретили с радушной улыбкой и другими признаками радости свойственной людям торговых заведений. Две кружки вина с кружкой горького пива, грусти Еремея Матвеевича не утолили, но настроили на разговорный лад.

— Вот ведь как бывает, — жаловался он собутыльнику на злодейку судьбу. — Все у меня из-за неё перевернулось. Понимаю, что не дело творю, но ничего с собой сделать не могу. Где б ни был, везде она перед глазами. Хочешь, верь мне Никитушка, хочешь, не верь, а стоит она передо мною как живая с утра до ночи. Ни о чем больше думать не могу. Чуть забудусь, а потом опять наваждение.