Презумпция любви

— Настырный, конечно, был старик, но вообще — добрый. Знаешь, он мне маленькому трещётки из рыбьих пузырей делал. Высушит пузырь, набьёт горохом — куда там теперешним погремушкам! Я бегаю с ними, ору, кур пугаю, а он сидит на лавочке, счастливый такой, и улыбается во весь свой щербатый рот.

А помнишь, как он нас спас? Ну, когда мы с тобой проверяли закон левой ноги. Левой или правой? Забыл. Ну, ты сказал, что у какой- то ноги шаг короче, и, если идти прямо, все равно опишешь круг и выйдешь на то же место. Откуда начинал.

— Ну и что?! — с неожиданной обидой в голосе сказал Лавров. — Разве я был неправ?

— Кругом прав! И круг этот, по твоим расчетам, мы должны были завершить к обеду!

— Хорошо! Тут я немного ошибся.

— Немного?! Нас с фонарями искали! Если бы дед Муха не заметил, как мы в Дунькин Овраг полезли, и нас не стали бы искать в том направлении, фиг два мы бы вообще назад пришли. Еще бы немного и нас в карьер занесло. А там сам помнишь, какая круча.

— Ладно тебе. Не занесло же. И мы, как я и рассчитал, пошли дугой, — смущенно ответил Константин. И на какое- то мгновение друзья показались удивленному Горке не здоровыми дядьками, а ему, Игорю, ровесниками.

— Слушай, а почему деда Мухой звали, у них же другая фамилия была: Фадеевы или Фалалеевы.

— Может, потому что прилипчивый был, как муха. А вот почему у моего деда неприличное прозвище было ты знаешь?

Лавров хмыкнул.

— И совсем даже не из- за того, о чем ты подумал! Его дивизию из Праги в Маньчжурию перебросили, и вернулся дед после Японской аж в сорок седьмом. Батя рассказывал, у них во дворе каждый вечер колхозное собрание проходило. Про японцев расспрашивали, как живут, что едят, как по ихнему то да сё называется. Дед отвечал. Так до «хай» и договорился. Сказал, что это, мол, выражение согласия, вроде нашего «да». Ну, сам знаешь одну букву на другую заменить — это дело техники. Народ быстро сообразил. Батька мой (он же здоровый был, как этот боксер Валуев) свое право на христианское имя кулаками отстоял. Но памятливое крестьянство долго еще помнило с десяток японских словечек. И мне досталось «Банзай».

— А что это значит? — неожиданно для себя спросил Горка и густо покраснел.

— Ну, вроде нашего «ура». Так, поварёнок, японцы в боевом раже орали. Я не обижался. Мне мое прозвище даже нравилось. А Коську «Котом» позволялось называть только мне. Да, полковник?

— Да меня так только ты и называл!

После обеда Лавров и Васич перешли в гостиную, а Горка устроился на полу в колыбельке и принялся строить из Лего что- то вроде Ходячего Замка. Разговор за дверью велся неинтересный — о каком- то песко- бетоне, фундаменте, неправильных чертежах и хозяине дачи, «которого душит жаба». И Горка вскоре перестал прислушиваться и опять стал думать о том, что хорошо, если бы Васич забрал его с собой туда, где никто никому не станет объяснять, что он сын «бедной Мили и несчастного Николая Ивановича». И не нужно будет отворачиваться и опускать голову, когда в очередной раз Цветана или еще кто- нибудь будет спрашивать его, как и что он вспоминает о маме и папе.

Когда из военного городка Горка попал в больницу, там проходили практику студенты из медицинского училища. Несколько девушек и один парень. Когда какой- нибудь врач с ними знакомился, то спрашивал: «Сколько вас?». Парень отвечал: «Восемь девок, один я!» И все смеялись, потому что этот студент был ниже всех, и его смешно звали девичьим именем «Аська». От «Арсения».

Как- то поздно вечером в своё дежурство Аська присел на кровать, где, обняв подушку, ничком лежал Горка.

— Послушай, пацан, — сказал он. — Я на твоём месте был и потому за свой базар отвечаю. Ты вот что, сопли не распускай и как ты там жил с мамой- папой не вспоминай. Думай только о том, что сегодня, сейчас вокруг тебя и с тобой происходит. Выдержишь, и прошлое с тобой останется и будущее не потеряешь.

— А сколько выдерживать? — спросил Горка, отрывая от подушки опухшее от слез лицо.

— Сколько надо. У каждого свой срок.

— А как я узнаю, когда мой?

— Сам поймешь.