Презумпция виновности

— Ну что вы говорите, что вы говорите: шесть человек там точно уехало, а остальные изо всех сил стараются там остаться. Поэтому самое главное — это утечка мозгов, и в том числе из нашего института. И она, хочу сказать, она уже значительна, потому что теоротдела у нас уже нет, у нас уже нету, теоргруппы плазмы у нас уже нету. Теперь многих специалистов высокого класса из экспериментаторов нет. Но для нас, в отличие от химических институтов, где в одиночку работают, и, в отличие от математики, где в одиночку сидят за столами, один, как говорится исчез, ну ничего. Мы же работаем в связке. Мы же работаем, наша жизнь содержится в основном за счет крупных комплексов и установок. На любой крупной установке нужно иметь критическую массу. Прежде всего тех самых мозгов — научных сотрудников, от которых все идет, как говорится: и идеи, и решения научные, и потом, можно сказать, задания и конструкторам, и экспериментальному производству. Вот как только их станет меньше какого-то количества на крупных комплексах, не будет у нас крупных комплексов. Не будет у нас крупных установок, не будет у нас Института ядерной физики. Это все равно как актеры в театре. Банальная ситуация: нет актеров — нет и театра. Пусть великолепная будет инфраструктура — не будет театра. Вот у нас не будет научных сотрудников квалифицированных, и все, нету ничего… Вот у меня очередной молодой научный сотрудник собирается уходить. По двум причинам: первое — не хватает зарплаты на содержание семьи… и отсутствие перспективы с жильем. Мы три года его студентом готовили целевым образом. Два года — научным сотрудником. Пять лет впустую и так далее…

— Все правильно.

— Так ты за Абрикосова или против?

— Ну, простите, с Абрикосовым трудно согласиться. Я бы сказал так, что в этом есть определенная мораль. Пусть он имеет свое мнение. Но когда вот это появляется на весь мир, в том числе и на нашем столе, — это безнравственно. Если ему не нравится, если ему все отвратительно и противно, возможно, обидели… Правда, академиком стал он, никто его не держал. Мне кажется, что он не был обижен. Писать, что у всех одна мечта, чтоб, не дай бог, никогда не ступить в аэропорт Шереметьево, где, в общем-то, плохо, конечно… простите.

— Ну, если этот цех стране не нужен. Он обижается на страну в целом. Никуда мы не денемся…

— Он считает, что цех теоретиков стране не нужен.

— Мало ли что он там считает.

— Ну, неправильно. Мало ли какое там сиюминутное конъюнктурное правительство считает.

На экране крупным планом высвечиваются двое из сидящих за столом, которые ведут беседу между собой:

— Не умрем.

— Умрем, если через две недели тебе перестанут платить зарплату.

— Ты это плохо себе представляешь.

— Я, наоборот, хорошо это себе представляю.

— Зарплату через две недели не перестанут платить.

— Если ты о ней сам не позаботишься.

— Ты же не можешь сам позаботиться о своей зарплате.

— Могу.

— Каким образом? Через что? Через сдачу чего-то в наем?

— Естественно!

— Нет, извини меня, найдутся очень шустрые мальчики.

— Где?

— Которые по лабораториям, которые в экспериментальном производстве, которых больше, чем тебя, численно.

— Подожди.

— У них же такое право голоса, как у тебя. Они быстро это все "прихватизируют" в отличие от тебя, пока ты в этом всем разберешься, тебя уже не будет.

— Ты пессимист в этом плане.

— Я не пессимист, я реально смотрю на вещи.

Снова появляются Леафар и Ром.

— Из того, что ты мне поведал, — говорит Леафар, — следует, что ваша жизнь в Анаукс была подобна армейской. То есть ваша задача состояла в том, чтобы верой и правдой служить науке. Остальное — уже не ваша забота. За вас думали другие — как обеспечить вам условия для "службы" и материальные блага, которые зависели строго от чина. Но все же есть самое существенное отличие между образом жизни Анаукс и образом жизни в армии. А армии даже в самые мирные и спокойные времена всегда присутствует дух борьбы, дух постоянного напряжения, обусловливающего необходимость быть готовым к отстаиванию тех принципов и идеалов, для которых каждая конкретная армия существует. В Анаукс образ жизни не предполагал наличие такой необходимости. Вот почему, когда наступило время, требующее борьбы за сохранение…

В это время на экране меняется сюжет и в кадре появляется Михаил Алексеевич Лаврентьев. Он, гордо улыбаясь, стоит в торжественной позе за кафедрой и с пафосом провозглашает: