Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

На наших совещаниях поначалу речь шла о том, чтобы прояснить военную обстановку. При этом высказывались чрезвычайно разные оценки. Получили известие, что Рига в утренние часы была занята первыми большевистскими отрядами. Поначалу в город вступил только отряд кавалерии силой в 160 всадников. Если бы у нас теперь было хоть несколько тысяч человек, мы действительно могли бы вернуться в Ригу. Однако добровольцы, на которых мы надеялись, были еще очень далеко, так что должно было пройти еще некоторое время, пока они прибудут. Я предполагал, что мы сможем остаться в Митаве. Олайские позиции все еще были пригодны для обороны. Однако и этот замысел реализовать не удалось. Наши силы и для этого были слишком незначительны. Наступавшие к западу от Двины войска Красной Армии только усиливались, так что при дальнейшем их продвижении Олайские позиции удержать было бы невозможно. Остановить же наступающих у нас не хватало сил. Так что, хотя эта мысль также была очень болезненной, теперь речь шла только о том, чтобы придержать Красную Армию, лишь бы выиграть время. Тем самым можно было попытаться вырвать четыре, может, и восемь, возможно, и десять дней. Командующий Железной дивизией и это полагал бесперспективным. За последние дни ему пришлось приобрести поистине горький опыт, ведь до того он был склонен скорее к оптимистической оценке положения. Теперь же он рисовал его в самых черных красках и заявил латышским министрам, что Германия более ничего не может сделать для их страны. Еще в тот же день или на следующий он подал в отставку и уехал¹⁷⁹.

Мы приняли решение оказывать сопротивление имеющимися силами до тех пор, пока это вообще возможно. Затем, если нам придется уступить под напором, войска должны отходить на рубеж р. Виндавы, а мы остановимся в Либаве. Я же хотел еще раз съездить в Берлин, чтобы ускорить прибытие добровольцев.

Жизнь в Митаве была ужасной. Началась оттепель, а дороги занесло грязью сверх всякой меры. Меня осаждали беженцы, не давая мне ни секунды покоя. Довольствие было плохое. Буркхард мне раньше всегда хвалил «уютную Митаву». В сочельник и ночью после него я составил себе об этом уюте совершенно особое представление. Никакого порядка в работе ведомств не было. Никак не могли разместить всех служащих, так что они слонялись без дела. Мой ординарец, которого я выслал вперед с багажом, все никак не прибывал, а когда он наконец явился, этот неудачник растерял все, буквально все. Теперь у меня были только одежда и белье, которые были на мне вечером при отъезде из Риги. Однако, несмотря на эти мелкие личные неудобства, дела политические приняли весьма многообещающий оборот, и, когда мы справились с этой ситуацией, они и вовсе забылись.