Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

Когда несколько дней спустя я поехал в Берлин, мне пришлось остановиться в Кёнигсберге, ведь не было следующего поезда. Я использовал эти часы, чтобы разыскать солдатский совет. А там, как это обычно и бывало в солдатских советах, как раз шло собрание – заседали в доме дворянского собрания. Ошибиться при поиске было невозможно, ведь перед дверями этого здания стояло аж 13 автомобилей. Тщетно просил я, апеллируя к занимаемой мною должности, предоставить в мое распоряжение для пары поездок по совершенно неизвестному мне тогда городу машину. Там внутри собрались около 120 человек. Мне позволили войти. Говорили об обязанности отдавать воинское приветствие. Я двинулся к столу председателя, сказал, кто я таков, и попросил слово. Председательствующий – жовиальный, упитанный бюргер в форме заявил, что столь важный предмет надо обсуждать лишь к концу, а тогда я и смогу получить слово. Я призвал себя к терпению и стал ждать. У меня было мало свободного времени, ведь я еще должен был навестить штаб корпуса и обер-президента[181], а в семь вечера мне надо было выезжать. Тема воинского приветствия за это время стала особенно востребованной и предоставила ораторам возможность обсудить все особенности и минусы солдатской жизни, да и вообще жизни простого человека. Когда спустя добрый час все еще и конца этому было не видно, я вновь отправился к председательствующему, ведь он тем временем вовсе не позволял себя прервать. Тогда уже я взял слово, а председательствующий после нескольких попыток успокоить меня все-таки позволил мне говорить. Я рассказывал солдатам о ситуации о Прибалтике, о натиске большевиков, о формировании Железной дивизии солдатскими советами, о наших слабостях и нужде. Я сказал, что мы ждем подкреплений, а они все никак не прибудут, потому что их задерживают здесь в Восточной Пруссии, и что большевики, несомненно, в течение нескольких недель будут у границ Германии, если мы их не остановим там, на севере. Я спросил солдатские советы, почему они блокируют снабжение для нас, неужели они считают, что будет лучше, если большевики прибудут в Германию. Считают ли они, что это вполне по-социалистически – сделать Германию плацдармом большевистского угара? Ответом на это был весьма отрадный для меня шум оваций, а когда я в завершение выразил ожидание, что они впредь не будут мешать нам в нашей борьбе, а наоборот, поддержат, я получил уверенность, что блокировка нам снабжения в любом случае не отвечает настроению этого весьма представительного собрания солдатских советов. После меня слово молниеносно взял врач Готтшальк. Он словно взлетел на трибуну, где тут же нарушил все возможные пределы. И вот он стоял там, указывая на меня вытянутой рукой, словно хотел немедленно пригвоздить меня к позорному столбу мировой истории. Спустя несколько минут, когда он говорил о безвредности большевиков, лицо его расплылось в столь умильной улыбке, какая бывает у 45-летней старой девы, которой пытаются соврать, что выглядит она максимум на 28. Однако сразу же за этим господин Готтшальк вновь стал чрезвычайно серьезным и стал выражаться самыми резкими словами, словно поэт-экспрессионист. В конце концов, когда я уже прощался с этим собранием, ведь мое время вышло, он, воспламененный праведным гневом, переполненный пылом, стал потрясать руками так, что только манжеты щелкали. В течение всей этой речи я смотрел на солдат и вышел оттуда успокоенным. В Кёнигсберге мне довелось видеть лишь пожимание плечами.

Поездка из Кёнигсберга в Берлин показалась не такой длинной из-за крайне приятной для меня компании. В моем купе ехал народный уполномоченный Гаазе[182]. Само собой, мы были знакомы уже много лет. Гаазе был безупречной личностью. На все-германской конференции социал-демократов в сентябре 1916 г., непосредственно перед тем, как откололось под его руководством наше левое крыло, мы с ним резко поспорили. Однако это отнюдь не обязывало меня конфликтовать с Гаазе не только как с политиком, но и как с человеком. Кто знал Гаазе только как политика или исключительно по массовым акциям, тому он был известен лишь с одной и, к сожалению, не самой симпатичной его стороны. В узком кругу Гаазе был не только обходителен, но и чуть ли не мягок, пытаясь прислушаться к мнению другого, да так, что последнему приходилось порой очень сложно упорно отстаивать свое мнение, ведь у оппонента не было никакой твердой линии, а лишь уступчивость. Вот так он и теперь мне рассказывал, что сделал все возможное, чтобы предотвратить конфликты в Берлине и избежать кровопролития. Но теперь в Берлине вновь разгорается война, и он срочно спешит туда, чтобы с этим покончить.