Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

Между тем в Берлине постепенно стало спокойнее. В эти дни из Киля прибыл и Носке, которого я как-то днем встретил в заведении у Фридрихсена[186]. Беспорядки в Берлине замедлили отправку подкреплений нашим войскам, ведь предназначенную изначально для нас дивизию, развертываемую на западе Берлина, были вынуждены привлечь к восстановлению порядка в столице страны. Но с этим ничего было поделать нельзя: Берлин был важнее Риги. Вскоре правительство вновь смогло приступить к работе в полном объеме, а у меня появилась возможность доложить народным уполномоченным об обстановке. В обоснование моих запросов мне пришлось особо подчеркнуть ту опасность, которую представляет собой продвижение большевиков к границам рейха. Германское правительство могло лишь поддержать предлагаемые мною мероприятия, которые оно полагало мерами по защите границы на востоке. Освобождение Латвии, ее политическая переориентация в нашу пользу при этом были лишь побочными целями, которые естественным образом вытекали из необходимости прочного и последовательного обеспечения безопасности на востоке.

Переговоры в «Кассе займов Восток» прояснили вопрос о выделении Латвии займа настолько, что я теперь мог вполне уверенно обсуждать это с латышскими министрами. Вербовка постепенно стала налаживаться, можно было ожидать, что вскоре начнут прибывать столь необходимые подкрепления. Хотя из-за беспорядков я вынужден был потратить на эту поездку 10 дней[187], все же мы весьма существенно продвинулись вперед.

Незадолго до моего отъезда драма путча спартакистов завершилась сенсационным финалом – Розу Люксембург и Карла Либкнехта, одного за другой, настигла быстрая насильственная смерть.

Долгое время обстоятельства того, как их обоих лишили жизни, оставались покрыты тайной. Те, кто при этом присутствовал, молчали, вполне обоснованно опасаясь мести коммунистов. Если они позднее, уже стариками, не приоткроют своими признаниями эту завесу, правду о том, как погибли эти двое, не узнают никогда[188]. Только теперь, спустя два года после того, как за ними закрылись врата смерти, постепенно растет на их могилах трава забвения о настроениях тех дней, когда была достигнута кульминация в революционной деятельности обоих. И все же в те январские дни 1919 г. за пределами круга из преданных сторонников тяжело было найти человека, который не испытывал бы самого яростного возмущения их деятельностью. Во время шествий и демонстраций верных правительству социал-демократов, в которых несколько раз принимал участие и я, на Люксембург и Либкнехта сыпался град проклятий, а в той обстановке лихорадочного возбуждения, что царила в Берлине, известие об их гибели не вызвало ни слова сочувствия[189].