Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

Роза Люксембург и Карл Либкнехт еще долгое время в глазах одних были окружены героическим ореолом и славой павших мученической смертью, чья гибель стала преступлением против человечества[190]

, в то время как другим они казались врагами всего гуманного, устранение которых было долгом и заслугой. Об исторической правде не заботятся ни те, ни другие. В таком конце следует видеть лишь логическое завершение жизни обоих, следствие их неукротимой тяги к действиям из-за ошибочного толкования знамений времени, которое и толкнуло их на путь, где их ждала неудача. Способ, каким они погибли, суть дело второстепенное, а их смерть, так или иначе, была исторической необходимостью. Либкнехт, очевидно, никогда не давал себе труда задуматься, а есть ли требуемая для избранного им пути сила в социальных импульсах этого времени. Однако он и не был в состоянии сделать соответствующий расчет. Слова Маркса, что революции нуждаются и в пассивном элементе, в материальной основе, едва ли были ему известны, или же если он их и прочитал, то не понял. Его натура заключалась в стремлении к деструктивным действиям, причем совершенно демонического накала, не терпящим никаких препятствий, если Либкнехт вообще хоть когда-либо таковые замечал. Роза же Люксембург была человеком совсем иного плана. Она обладала безусловным превосходством над Либкнехтом и вполне ощущала это, однако ранее с усмешкой отвергала всякие попытки заставить ее нести за него ответственность. Она объединяла в себе удивительную широту исторических познаний и кристально ясные теоретические воззрения. В беседах с ней я часто поражался и тому и другому, как и любой другой, кто знал ее с этой стороны. Тот факт, что Роза Люксембург в конце концов потерпела крах именно из-за исторических реалий, я могу объяснить лишь тем, что она позволила себя сбить той самой уверенностью в собственных теоретических выкладках, недооценивая или игнорируя определенные социальные явления, которые дали о себе знать лишь после формирования основ марксизма, а в полной мере и убедительно включить их в марксистскую систему так и не удалось

[191]

. К подобным явлениям я отношу в особенности социальный подъем рабочего класса в рамках капиталистической системы. Именно он отбирает от естественных революционных импульсов рабочего движения тем больше силы, чем дольше это возвышение продолжается, а потому появляется возможность эволюционных воззрений, отвергаемых революцией. Этот факт был ей известен, однако она полагала, что это вполне можно исправить с помощью революционной пропаганды. Подобной попытке она всю себя и посвятила. В ходе многочисленных собраний разражался блистательный фейерверк ее красноречия и убедительности, с которыми сложно было тягаться, а уж тем более превзойти, а потому всякий раз масса слушателей награждала ее оглушительными овациями. На конгрессах ей еще случалось терпеть неудачи, но на митингах никогда. Это должно было привести ее к впечатлению, что, собственно, мысль о революции чужда только этим обуржуазившимся вождям и они будут убивать ее и в массах, если не положить конец их влиянию. Именно поэтому она стала смертельным врагом рабочей бюрократии; всеми фибрами души она ненавидела партийных секретарей и профсоюзных служащих. Профсоюзы она называла «мягкой кучей мусора», на которой уютно развалили свои «любящие комфорт телеса» чиновники из профсоюзной администрации. На партийную бюрократию она обрушивалась со всем презрением свободного вселенского духа к кучке холуев. «Ты равен духу, коего постиг! – Не мне!»[192] – кричала она в 1913 г. в Йене Шейдеману. В истории ее жизни и смерти можно усмотреть борьбу одухотворенной воли с инерцией силы притяжения социальной реальности. В последние недели жизни она, должно быть, осознала тщетность своих усилий. Когда провалились революционные акции в ноябре – декабре 1918 г., она просто обязана была понять, что большая часть германских рабочих видят свое спасение не в революционном разрушении господствующей экономической системы, а ожидают как можно более быстрого ее восстановления. Однако она отвергла подобные выводы. Ей не хотелось тех боев в январе, ведь она понимала их бесперспективность. То была работа Либкнехта и самодовольного франта Ледебура[193]. Однако, когда они потрясли Берлин, она не смогла оставаться в надежном укрытии, а смело пошла в борьбу, в которой она, страстная мятежница, и встретила бесславную смерть. И все это были напрасные усилия, а я лично всегда отказывался оправдать как эту женщину, так и ее действия, и в целом, и в частности.