Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Последняя фраза (согласно указанию М. Мерво, появившаяся в печати только в 1757 г., – см.: Voltaire 46, 117) воспроизводила общее место, кочевавшее по отчетам путешественников, дипломатическим донесениям и философским работам. В то же время суждение Фридриха о Меншикове могло сопоставляться с конкретными происшествиями Семилетней войны: в 1757 г. командующий русскими войсками С. Ф. Апраксин был отозван в Петербург по подозрению в государственной измене и умер под следствием, в 1759 г. такие же обвинения выдвигались в адрес его преемника Фермора. Неудивительно, что выпад короля отзывался в риторике его подданных; в одном из прусских памфлетов 1758 г. говорится о русских войсках:

Waren es Feinde, die einen Begrif von der wahren Ehre hatten? <…> Nothwendig müßet ihr die Tugend, die Religion und das Gewißen nicht einmal dem Namen nach kennen. <…> Niemals müßet ihr einen Gott geglaubet; oder an ein künftiges Gericht gedacht haben; weil eure Thaten für Menschen viel zu unmenschlich, für Tugendhafte viel zu schändlich, für Großmüthige viel zu rachgierig, für Verehrer einer Gottheit viel zu gottlos, für Christen aber viel zu blutig sind.

[Имели ли эти враги понятие об истинной чести? <…> Несомненно, добродетель, вера и совесть неизвестны вам даже по именам <…> Никогда не веровали вы в бога и не боялись грядущего суда, ибо деяния ваши для людей слишком бесчеловечны, для добродетельных слишком мерзостны, для великодушных слишком мстительны, для почитателей божества слишком безбожны, а для христиан слишком кровожадны.] (Wegener 1758, 12–13)

Приуроченные к конкретным эпизодам войны обвинения русских войск в жестокости основывались на старинных укоренившихся представлениях о «русских варварах». Берлинский проповедник посвятил особое рассуждение безбожию России:

Wo liegt die Quelle dieser Wuth? – In nichts anders als in dem leeren Raum der rechten und lebendigen Erkänntniß Gottes. <…> Eben aus diesem Grunde ist der Hottentot ein Hottentot, der Cannibale ein Cannibale! <…> Man weiß, daß überhaupt im Rußischen Reich, das Licht reiner Erkänntniß, noch mit vieler dicker Finsterniß umnebelt sei. Unter dem gemeinen Volke herrschet die größeste Unwissenheit, und es mag bey den meisten Vornehmen wohl noch nicht besser sein.

[В чем источник этого неистовства? – Ни в чем другом, как в отсутствии истинного и живого познания господа. <…> Именно это делает готтентота готтентотом, каннибала каннибалом! <…> Известно, что вообще в русском государстве свет чистого познания затуманен еще глубокой тьмой. Среди простого народа господствует величайшее невежество, и среди большинства высоких особ дело вряд ли обстоит намного лучше.] (Ortmann 1759, 296)

На этом фоне следует рассматривать отзыв о Ломоносове и «нашем языке» в письме Шувалова Вольтеру. Прославляя русскую монархию, Штрубе де Пирмонт доказывал наличие в русском языке слова «честь» (Tschest) и хвалил «стихотворною наукою в особливую славу пришедшего господина Ломоносова» (Strube de Piermont 1978, 151, 248; Бугров, Киселев 2016, 378, 402). Сходным образом покровитель Штрубе Шувалов приводил разработанную Ломоносовым конфессиональную генеалогию русской словесности в подтверждение политико-религиозного достоинства Российской империи.

VIII