Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Важным следствием появления «единой государственной культуры», подчиняющей себе «и светскую, и духовную сферу», была реабилитация «церковного языка» в светской сфере (Живов 1996, 368–369). Татищев увязывал успех языков – латыни, греческого, французского и славянского – с «мудростию и тсчанием высочайших правительств» и в этой перспективе очерчивал в главе «Язык славенской и разность наречей» длинную генеалогию русской словесности. От «Мефодием и Кириллом переведенных книг», в числе которых названы «псалтирь, евангелие и октоих», она ведет к «преизрядным книгам» новейшего времени: «<…> особливо же господина профессора Ломоносова изданная Реторика и другие, яко же Тредиаковского и господина Сумарокова стихотворные, хвалы достойны» (Татищев 1994, 341–342)[22].

Такой взгляд на истоки современной русской словесности и ее языка культивировался в придворных кругах елизаветинского времени и был, в частности, сформулирован в работах Тредиаковского 1740–1750‐х гг. В статье «Об окончании прилагательных…» (1755) Тредиаковский, предвосхищая лексико-стилистические рекомендации ломоносовского «Предисловия…» и его культурно-патриотическую патетику, прямо соотносит отечественную словесность («красные сочинения», belles lettres) со «славенской» письменностью:

<…> у нас <…> красное сочинение есть <…> изряднейшее употребление <…> подобное больше книжному Славенскому <…> сие всеобщим у нас правилом названо быть может, что «кто ближе подходит писанием гражданским к Славенскому языку, или, кто больше славенских обыкновенных и всех ведомых слов употребляет, тот у нас и не подло пишет, и есть лучший писец». Не дружеский разговор (la conversation) у нас правилом писания; но книжный церьковный язык (la tribune), который равно в духовном обществе есть живущим, как и беседный в гражданстве. Великое наше счастие в сем, пред многими Европейскими народами! (Тредиаковский 1865, 109)

В специальной работе о лингвистических воззрениях Тредиаковского Б. А. Успенский отрицает связь славянизирующей программы с культурной идеологией «высшего (аристократического) общества» (Успенский 2008, 190–194). Между тем эта связь подчеркивается в «Разговоре… об ортографии» (1748), где идеальный собеседник автора, прогуливающегося «блиско Катерин-Гофа», признается, что «он почитай всегда, по должности своей, при дворе и с придворными; а когда ему есть время, то он больше дома пребывает, и сидит над книгами. Впрочем, кроме церькви, ни на каких публичных местах, как то на плошчади, на рынках <…> никогда от роду не бывал» (Тредиаковский 1849, III, 213; курсив наш. – К. О.; см.: Живов 2017, 1028–1029). Литературная программа, воплощенная в этой собирательной фигуре, подкрепляется социальным авторитетом вполне реальных «знаменитейшего воспитания» и «благородныя крови особ» (Тредиаковский 1849, III, без паг.), которым посвящена книга Тредиаковского, – нескольких вельмож, оплативших в складчину издание «Разговора об ортографии»[23]. В их число входил Панин; Воронцов сообщал ему свою «великодушную рефлексию» о «Разговоре…» (АВ VII, 459–460). Мы уже цитировали фразу Панина из инструкции для воспитания Павла:

Что касается о добром научении собственнаго нашего языка хотяб Россия еще и не имела Ломоносовых и Сумароковых, тоб, при обучении закона, чтение и одной древняго писания псалтири, уже отчасти оное исполнило (Панин 1882, 318).

Понятие «собственного нашего языка» Панин равно распространяет на Псалтырь и на сочинения «Ломоносовых и Сумароковых». Сходный взгляд на язык и литературу разворачивается в «Предисловии о пользе книг церковных», предпосланном «Собранию разных сочинений» Ломоносова и утверждавшем образцовый статус его поэтического корпуса: