Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Эти строки суммируют репутацию литературы в придворном обществе. Утверждение о том, что особы «благородной крови» и «знаменитейшего воспитания» составляют лучшую аудиторию словесности, апеллирует к определенному взгляду на аристократию. Тот извод европейской дворянской этики, который импортировался в Россию Петром и его преемниками, рассматривал образованность как важное обоснование сословных привилегий (см.: Stichweh 1991). В переведенной Тредиаковским «Истинной политике знатных и благородных особ» говорится: «<…> те, которые превосходят других своею породою, или достоинством, долженствуют их превысить и высокостию своего знания» (ИП 1745, 20–21). А. Л. Шлецер, наблюдавший петербургские нравы на рубеже 1750–1760‐х гг., сообщает: «Петр I убедил своих подданных, что современный мир должен управляться учеными знаниями; и действительно, при нем началось литературное образование среди его гражданских и военных чиновников» (Шлецер 1875, 253–254)[1]. Освященная именем Петра программа дворянского просвещения делала культурное потребление («науки») элементом социальной дисциплины и соответствующим образом регулировала практики чтения.

Понятия «пользы» и «добродетели», которыми оперирует Тредиаковский в посвящении, обозначали наставительную функцию чтения. В «Совершенном воспитании детей» об образцовом дворянине говорится:

Добрыя и полезныя книги, то ему ужина и обед <…> С теми нималаго сходства не имеет, которые все то без разбору и разсуждения <…> читают, что им ни попадется <…> Он о всяком деле или материи лутчих писателей книги выбирая мало читает, да много помнит и разсуждает; а изо всего лутчее избирая, к пользе себе и другим в действо произвесть старается. <…> Буде чему учится, или книги читает, то все сие для приведения себя в лутчее совершенство, а не для того делает, чтоб перед людьми ученым и премудрым казаться <…> (СВ 1747, 207–209).

«Пользу» чтения и его место в жизни дворянства иллюстрирует один из редких у Кантемира положительных персонажей, портрет которого находится в ранней редакции той же сатиры II:

Каков же мой отец был – кто того не знает?
Паллас, Марс, судилище об нем воздыхает:
В делах войны искусен, ран полно все тело;
Битвы, осады, миры – все то его дело <…>
В гражданском правлении, ей, был не последен —
Ришелье и Мазарин пред ним в делах беден.
В науках весьма глубок, над книгами ночи
Просиживал – тем горбат был и слаб на очи.
Библиотека его предивная была,
Хоть не очень велика – совершенна слыла;
Книги разны собраны по лучшей примете…

(Кантемир 1956, 370–371)

Элементы сходного идеального образа инкорпорированы в мемуарную ткань «Чистосердечного признания» Фонвизина:

Отец мой <…> читал <…> все русские книги, из коих любил отменно древнюю и римскую историю, мнения Цицероновы и прочие хорошие переводы нравоучительных книг. Он был человек добродетельный и истинный христианин, любил правду и <…> не терпел лжи <…> Ненавидел лихоимства и, быв в таких местах, где люди наживаются, никаких никогда подарков не принимал (Фонвизин 1959, 82).