Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Я весьма присланными от вас книгами новой печати удовольствовался, ибо когда для болезни писать не могу, то забавляюсь читанием таких, разсуждению нетяжких, а читанию, наставленей мудрых ради, приатных увеселяюсь. Я все сеи, яко же басни Езоповы, Апофтегмата и о возпитании детей, нахожу весьма за полезны и особливо господина Волчкова за его труд и прилежность к доброму, внятному и приатному переводу достойно похвалять не могу <…> Что Езоповых басен принадлежит, то <…> сожалею, что басни, сочиненные покойным князем Кантемиром <…> хвалы достойные, не внесены (Татищев 1990, 326).

Письмо являет в действии культуру назидательного чтения, предписанную аристократической моралистикой. Читая ради отдыха и «забавы», Татищев все равно «увеселяется» «наставленей мудрых ради». Этой читательской потребности отвечают и учебники поведения – в данном случае это «Совершенное воспитание детей», – адресовавшиеся (как мы видим) не только не посвященным в секреты «политики», но и вполне искушенным читателям вроде Татищева. Они могли восприниматься как особый род словесности, точнее – нравоучительной философии; неслучайно тот же Волчков переводил Марка Аврелия и Монтеня. В эту же нишу Татищев помещает и поэзию, представленную в его письме баснями Эзопа и Кантемира. Хотя в корпусе сочинений и переводов Кантемира басни занимают скромное место, нет сомнения в том, что социально-дидактический взгляд на задачи словесности определял всю его литературную работу.

II

Князь А. Д. Кантемир, которого Тредиаковский в 1732 г. наградил титулом «без сомнения главнейшего и искуснейшего пииты российского» (Тредиаковский 1963, 370), был продуктом петровской придворной культуры. Он принадлежал к знатнейшим дворянам империи и получил хорошее образование под руководством профессоров Академии, в том числе Гросса. Посмертная французская биография Кантемира свидетельствует:

Il étudia <…> la Philosophie morale sous Mr. Gross, qui l’avoit aussi conduit dans l’étude des Belles Lettres, & qui, de son aveu, avoit le plus contribué au goût décidé, qu’il a toûjours eu depuis pour la Littérature. Cependant la Philosophie Morale devoit être préférée, selon lui, à toutes les autres Sciences. C’est proprement, disoit-il, la Science de l’Homme, celle qui lui apprend à se connoître, à se conduire, à se rendre utile à la Société.

[Он изучал <…> нравственную философию у г. Гросса, который к тому же сподвиг его на занятия изящной словесностью и который, по его собственному признанию, более всего способствовал решительной склонности, которую он с тех пор испытывал к литературе. Однако же нравственная философия, по его мнению, должна быть предпочтена всем прочим наукам. Это, говорил он, и есть собственно наука о человеке, которая учит его познавать себя, направлять свои поступки и быть полезным обществу.] (Cantemir 1749, 35–36)