Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Здесь имеются в виду академические публикации, выходившие в 1750–1760‐х гг., на памяти родившегося в 1745 г. мемуариста: оплаченные Шуваловым «Мнения Цицероновы… с французскаго языка на российский переведены капитаном Иваном Шишкиным» (1752) и два многотомных исторических труда Шарля Роллена в переводе Тредиаковского: «Древняя история» (1749–1762) и «Римская история» (1761–1767). В предисловии переводчика к «Древней истории» сообщалось, что президент Академии «совершенно уверен о превеликой пользе, кою имеют получить Российскии читатели от издания оныя», поскольку Роллен «благоразумным и высоким Министрам подает способ к твердым и благоуспешным советам» и «острым Политикам предлагает руководство к прозорливым поступкам» (Роллен 1749, без паг.). И в стихах Кантемира, и в мемуарном отрывке Фонвизина чтение «нравоучительных книг» точно так же увязывалось с достойным отправлением государственной службы.

В то же время в категориях государственной «пользы» осмыслялся и дворянский досуг (см.: Живов 2009, 64–67). В посвящении к «Разговору об ортографии» Тредиаковский именовал словесность «увеселением». В «Истинной политике…» читаем:

<…> буде у них еще несколько останется времени, то упражняются они в чтении книг, которыя столько им нравятся, столько их и научают, или <…> трудятся в той из всех наук, к которой больше они имеют охоты и смысла. Самое искусство [опыт] нам показывает, коль великая есть польза таким способом употреблять свободное время <…> (ИП 1745, 72; курсив наш. – К. О.)

Как следует из выделенных курсивом слов, именно назидания дворянских учебников об употреблении досуга стояли за высочайшим указом 1748 г., предписывавшим издание книг, «в которых бы польза и забава соединена была с пристойным к светскому житию нравоучением». Высочайшее определение словесности сращивает категории дворянского социального быта с понятиями классической литературной теории. «Польза» и «увеселение», о которых говорится в посвящении Тредиаковского, складываются в хрестоматийную формулу из «Науки поэзии» Горация. Тредиаковский цитирует ее в предисловии к «Аргениде»:

Подлинно, «все вообще пииты ни о чем больше в сочинениях своих не долженствуют стараться, как чтоб или принесть ими пользу, или усладить читателя, или твердое подать наставление к чесному и добродетельному обхождению в жизни». Но мой Автор все сии соединил в себе преимущества <…> так что можно сказать смело, что «он совокупил полезное с приятным некоторым похвальным и благородным, если притом и непревосходным образом» (Аргенида 1751, I, XIII).

Как видно, формула Горация, часто варьировавшаяся в эстетических декларациях середины XVIII в., вписывала рефлексию о литературе в систему социальных ценностей, определявших культурный обиход дворянства и придворного общества. Замечательное свидетельство этому находим в письме Татищева, одного из внимательнейших читателей словесности 1740‐х гг., к Шумахеру, главе Академической канцелярии, от 7 августа 1747 г. Татищев описывает свои литературные досуги и отзывается на упоминавшиеся выше академические издания: