Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Это сообщение, укореняющее литературные интересы Кантемира в прикладной этике, подтверждается разысканиями Х. Грассхофа, обнаружившего множественные переклички между лекциями Гросса и сатирами Кантемира (см.: Grasshoff 1966, 47–60). Как отмечает И. В. Шкляр в работе о мировоззрении Кантемира, «то, на чем основывалось преподавание этики в Академии наук, было также теоретической установкой реформы Петра» (Шкляр 1962, 36). Неудивительно, что Кантемир, остававшийся в числе патронов Академии и присматривавшийся к посту ее президента, соотносил собственные литературные труды с воплотившейся в Академии доктриной государственного просвещения. Государственная монополия на книгопечатание сообщала всем академическим изданиям известную официальность; не удовлетворяясь этим, Кантемир, пересылая свои сочинения для публикации при Академии, требовал для них особого высочайшего одобрения (см.: Гершкович 1962, 195–196). В 1740 г., еще в аннинское царствование, он писал Гроссу:

Comme vous avez autrefois souhaité avoir mes ouvrages poétiques, je viens de vous les envoyer <…> Si messieurs de l’Académie jugent à propos de faire imprimer la traduction des Epîtres d’Horace, ils en sont les maîtres. <…> Pour ce qui est de satires et de mes autres poésies, elles ne serviront que pour votre amusement, car je ne veux pas qu’elles se publient sans un ordre exprès de sa majesté. En cas que le monsieur le comte d’Osterman veuille bien obtenir cet ordre, je consentirois avec plaisir à leur impression, mais pas autrement.

[Поскольку Вы пожелали некогда получить мои поэтические сочинения, я отправил их Вам. <…> Если господа академики сочтут уместным напечатать перевод посланий Горация, пусть распоряжаются ими. <…> Что касается сатир и других моих стихотворений, то они предназначены только для Вашего удовольствия, поскольку я бы не хотел видеть их в печати без особого повеления ее величества. В случае если граф Остерман изволит добиться такого повеления, я соглашусь на их печатание, но лишь на этом условии.] (Майков 1903, 159)

Издание сатир должно было опереться на авторитет престола и первейших сановников, в данном случае Остермана; несколькими годами ранее Кантемир писал канцлеру кн. А. М. Черкасскому о своих стихах: «я бы хотел, чтоб они чрез ваше сиятельство в люди вышли» (Майков 1903, 58). В «Речи к благочестивейшей государыне Анне Иоанновне», поэтическом посвящении к предполагавшемуся сборнику, Кантемир (следуя урокам Гросса) сопоставлял нравоучительную задачу сатир с обязанностями монархии, которая «злые нравы может скореняти» (Кантемир 1956, 267). При жизни Анны сатиры не увидели света, и Кантемир возобновил свое ходатайство три года спустя, в начале елизаветинского царствования. В 1743 г. он писал Воронцову:

<…> что же принадлежит до моих Сатир и приложенных при сем стихах, Ея Императорское Величество изволит сама судити, должно ли их в люди показати или нет. Я их сочинил в одном том намерении, чтоб, охуляя злонравие, подать охоту злонравным исправляться; и столь то мое намерение невинное, что потому смелость принял самой ея имп. в-ству оной мой трудок приписать речью, которая в начале книжицы найдется. В случае, что Ея В-ство соизволит указать оную книжицу напечатати, изволите усмотреть на вложенном в нее листочку, что я от печатника прошу <…> (АВ I, 357).