Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Вольтер в «Храме вкуса» тоже сожалел, что Мольер слишком часто сочинял для «простонародья» («pour le peuple»), вместо того чтобы обращаться исключительно к «знатокам» («connaisseurs» – Voltaire 9, 204). Сумароков буквально повторял эти рекомендации комедиографу: «Для знающих людей ты игрищ не пиши». Список персонажей, рекомендованных в «Эпистоле II» будущему драматургу, представлял собой слепок сословной иерархии, увенчанной монархом и придворной аристократией:

Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, владетель
Восходят на театр.

(Сумароков 1957, 119)

Среди французских комедий, игравшихся на придворном театре Елизаветы Петровны, была комическая безделка Ф. Пуассона (Philippe Poisson) «Скоровыдуманная для деревни» («L’ Impromptu de campagne»), исполненная весной 1746 г. (см.: Осповат 2009б). Ее главный герой, рассуждая о незазорности театрального ремесла для дворянина, доказывал нравоучительную пользу комедий при помощи той же метафоры зеркала, которую Сумароков использовал для описания комедии в «Эпистоле II»:

La comédie est belle,
Et je ne trouve rien de condamnable en elle;
Elle est du ridicule un si parfait miroir,
Qu’on peut devenir sage à force de s’y voir.
Elle forme les mœurs, et donne à la jeunesse
L’ornement de l’esprit, le goût, la politesse.
Tel même qui la fait avec habileté,
Peut, quoi qu’on puisse dire, en tirer vanité.
La comédie enfin, par d’heureux artifices,
Fait aimer les vertus et détester les vices;
Dans les âmes excite un noble sentiment,
Corrige les défauts, instruit en amusant;
En morale agréable en mille endroits abonde;
Et, pour dire le vrai, c’est l’école du monde.

[Комедия прекрасна,

Я не нахожу в ней ничего предосудительного.
Она столь безупречное зеркало смешного,
Что можно стать мудрецом, посмотрев ее.
Она образует нравы и сообщает юности
Украшения ума, вкус, учтивость.
Тот, кто практикует ее умело,
Может, что бы ни говорили, гордиться этим.
Комедия, наконец, искусными хитростями
Внушает любовь к добродетели и отвращение к пороку.
Она возбуждает в душах благородное чувство,
Исправляет пороки, наставляет развлекая.
Она в тысяче мест изобилует приятным нравоучением
И, сказать правду, она – школа света.]

(Poisson 1804, 458–459)

Включая идею горацианскую приятного нравоучения («смешить и пользовать»), вокруг которой строилось понимание литературы как таковой, в характеристику комедии, Сумароков вписывал ее в специфическую стилистику придворных увеселений.

Придворная культура развлечений и сопутствующий ей комедийный репертуар составляли практическую точку отсчета для дидактической программы «Эпистолы II». Теоретическим средоточием этой программы был жанр классической сатиры, однако в литературной практике елизаветинской эпохи он не прижился, несмотря даже на сатирическое оживление начала 1750‐х гг.: при всем почтении и интересе к покойным классикам жанра, публичное осмеяние современных общественных обыкновений плохо вписывалось в абсолютистский уклад. Рукописная полемика вокруг «Сатиры на петиметра» быстро обнаружила, что, по выражению современника, «почти все ненавидят сатирический род стихов» (Серман 1964, 100). Показательно, что ни одна из сатир этого времени не попала в печать. Напротив того, комедии входили в число привычных атрибутов придворного быта. Как следует из комментариев Беркова, даже очерк сатирического жанра в «Эпистоле II» на деле отсылал к известным французским комедиям – «Тартюфу» Мольера, «Всеобщему другу» А. Леграна и «Наследнику» Ж. Ф. Реньяра (см.: Сумароков 1957, 529). По крайней мере одна из этих пьес игралась во второй половине 1740‐х гг. на придворном театре (см.: Писаренко 2009, 96). В годы, последовавшие за «Двумя эпистолами», сам Сумароков добился успеха в качестве не сатирика, но гордого своей ролью сочинителя и постановщика пьес для «увеселения двора» (Письма 1980, 83).