Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

ЧАСТЬ II Лирика власти

Глава III «Тою князи повелевают»: политическое богословие духовной лирики

I

В конце 1743 г. в Петербурге увидела свет помеченная уже следующим годом книжка Ломоносова, Сумарокова и Тредиаковского «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцов, из которых каждый одну сложил особливо». Помимо предуведомления, излагавшего различавшиеся воззрения трех поэтов на свойства ямба и хорея, их переложениям был предпослан эпиграф из «Науки поэзии» Горация:

Сим образом искусные стихотворцы и их
Стихи честь и славу себе получают.

(Trediakovskij 1989, 426)

Этот эпиграф, отсылавший к авторитетной поэтике, указывал на литературные задачи авторов брошюры, далеко не ограничивавшиеся вопросами стихотворной техники. Стихи Горация заимствованы из рассказа о происхождении поэзии, который в позднейшей передаче Тредиаковского выглядит так:

Орфей, священный и толкователь воли божеския, прежде в лесах живущих людей отвел от взаимного убийства и от мерзкия пищи, а за сие приписывают ему, что он укротил тигров и свирепых львов. Прославился и Амфион, Тебанския создатель крепости, что он в движение приводил игранием своея лиры дикие камни и сладким словом оные влек, куда ему надобно было. В древние времена в сем состояла мудрость, чтоб отличать общее от собственного, священное от мирского, чтоб запрещать скверное любодеяние и подавать правила к сожитию сочетавшимся законно, чтоб городы строить и уставы вырезывать на дереве. Сим честь и славу божественные прорицатели и их стихи себе получили. После сих знаменитый Гомер и Тиртей мужественные сердца на военные действия изострил стихами. Стихами ответы давались божеские. Стихами исправляемы были нравы, и все учение состояло. Стихами приходили пииты и у царей в милость (Тредиаковский 2009, 65).

А. Б. Шишкин в специальном исследовании обращает внимание на эпиграф к «Трем одам парафрастическим…» и устанавливает его источник, однако сводит его значение к вопросам поэтического мастерства (см.: Шишкин 1983, 236–238). Между тем, как мы видели в главе I, горацианский взгляд на поэзию ассоциировался с ее нравоучительной способностью «подавать правила». Если идея «исправления нравов» могла связываться даже с любовным романом, то священные библейские книги тем более соответствовали этой установке. В «Сочинениях и переводах» Тредиаковский приводил суждение Роллена, который причислял «Пророков и Псалмы» к образцам нравоучительной поэзии: «<…> в них блещет своим величественным сиянием оная существенная поэзия <…> подающая наставление без отвращения от себя» (Тредиаковский 2009, 108). Однако эпиграф из Горация не только напоминал об общей нравоучительной пользе псалмов, хорошо известной каждому христианину. Его условное повествование о первобытных временах соотносило поэзию с устройством монархической государственности, приобщало поэтическое искусство к учреждению обществ, к царской власти, к войнам и управлению подданными.

Горацианский взгляд на поэзию позволял вписать духовную лирику в общий горизонт политико-дидактической словесности. В 1727 г. Феофан адресовал Петру II латинскую горацианскую оду, включавшую в себя парафразу 100‐го псалма, в котором, по словам самого Прокоповича, «государских должностей аки зерцало представляется» (Прокопович 1961, 101). Как заключает К. Ю. Рогов, в своем переложении, которое Тредиаковский потом объявлял образцовым, «Феофан предельно актуализирует содержание псалма <…> посредством перевода его в иной, нецерковнославянский культурно-лингвистический контекст и таким образом придает каноническому тексту характер не просто религиозно-политической доктрины, но даже программы конкретных царских действий и жестов», «модели „императорского благочестия“» (Рогов 2008, 28).