Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

К странным и различным наукам света не очень жаден; ведая, что ум человеческой от них нетолько в смятение, но и в умаление приходит. Он о изучении того наиболее старается, что доброму и честному человеку необходимо знать надлежит <…> Он о всяком деле или материи лутчих писателей книги выбирая мало читает, да много помнит и разсуждает: а изо всего лутчее избирая, к пользе себе и другим в действо произвесть старается. <…> Буде чему учится или книги читает, то все сие для приведения себя в лутчее совершенство, а не для того делает, чтоб перед людьми ученым и премудрым казаться. <…> Он сие за безумие почитает, чтоб человеку нужное и полезное учение <…> оставя, в опасное и безполезное любопытство (куриозность) углубляться (СВ 1747, 207–209).

Чтение относилось к числу процедур сословного самосовершенствования, которое, собственно, и обозначалось эмблематическим мотивом зеркала. В «Придворном человеке» Грасиан говорит: «Подлинно себя не зная, никогда господином над собою быть не можно. На лицо зеркал много, а на разум ни одного нет» (Грасиан 1742, 79–80). О том, как работало такое чтение, свидетельствует эпизод из «Записок» Екатерины. В середине 1740‐х гг. она встретила опытного наставника в придворной жизни, который

<…> мне сказал, что пятнадцатилетний философ не может еще себя знать и что я окружена столькими подводными камнями, что есть все основания бояться, как бы я о них не разбилась, если только душа моя не исключительного закала; что надо ее питать самым лучшим чтением, и для этого он рекомендовал мне «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха, «Жизнь Цицерона» и «Причины величия и упадка Римской республики» Монтескье. Я тотчас же послала за этими книгами, которые с трудом тогда нашли в Петербурге, и сказала ему, что набросаю ему свой портрет так, как себя понимаю, дабы он мог видеть, знаю ли я себя или нет (Екатерина 1990, 40).

Европейская «вольтеромания», к которой апеллировали «Две эпистолы» Сумарокова, основывалась на такого рода практиках придворно-аристократического чтения. Открывая свою прославленную переписку с Вольтером, Фридрих II, носитель классических «придворных воззрений» на литературу (Элиас 2001, I, 67–70), признавался в разборчивости и презрении к обыкновенной поэзии, но делал исключение для стихотворений своего корреспондента:

Vos Poësies ont des qualités qui les rendent respectables, et dignes de l’admiration et de l’étude des honnêtes-gens: elles font un cours de Morale, où l’on aprend à penser et à agir.

[Ваши стихотворения заслуживают своими свойствами уважения, восхищения и изучения со стороны порядочных людей, поскольку представляют собой курс морали, обучающий их мыслить и действовать.] (Voltaire 1821, 12)