Приемный ребенок

– Полиция забрала родителей мальчика, их допрашивали часами. Его тоже забрали. Но он ничего не сказал. Он отказался делать какие-то заявления против родителей, а когда ему дали прослушать записи, сделанные во время наших сеансов, заявил, что я заставляла его говорить эти вещи. Он говорил так, чтобы порадовать меня, потому что знал: я хочу услышать именно это. Он сказал, пока запись не велась, я заявила ему, что сам он такие увечья себе нанести не мог, в этом виноват кто-то другой. Он сказал, что я давила на него, снова и снова, и в конце концов он просто согласился со мной, чтобы я отстала от него.

Я вытираю теплые слезы со щек и стряхиваю руку Пэмми, которую она опускает на мое плечо. Мне не нужна ее жалость, мне нужно, чтобы она поняла.

– В конце концов полиции пришлось отпустить родителей. Никаких доказательств не было. Без показаний мальчика у полиции ничего не было на родителей. Я ждала в дежурной части, в отделении полиции на тот случай, если я им потребуюсь, если буду нужна мальчику. Я думала, что после такого испытания ему захочется с кем-то поговорить. Вместо этого мне пришлось встретиться с родителями. Когда они проходили мимо меня, мама обнимала мальчика и прижимала его к себе покрепче. Перед тем, как выйти из отделения, она повернулась ко мне, стала дико орать, обвиняла в том, что я пытаюсь разрушить им жизнь и отобрать у них ребенка. Она назвала меня лгуньей, сказала, что я запугивала и третировала их ребенка, требовала, чтобы я оставила их в покое и больше никогда с ними не разговаривала. Мальчик на меня ни разу не взглянул.

Я делаю глубокий вдох.

– Когда я вернулась на работу, меня к себе вызвал начальник. Он был в ярости из-за того, что я поступила не так, как хотели в клинике, я раскрыла конфиденциальные записи без их разрешения. Сказал, что родители мальчика подали на меня жалобу, будет проведено расследование, и если жалобу признают обоснованной, то клинику оштрафуют на значительную сумму. Родители заявили, что подают в суд, и добьются лишения лицензии, и не только моей, но и моего начальника. Единственным способом для клиники решить этот вопрос во внесудебном порядке – это мне самой оправдываться перед Генеральным медицинским советом. Я пришла в ужас от того, что дело станет публичным, – не из-за себя, из-за мальчика. Он был несовершеннолетним, значит, газеты не смогут упоминать его имя и фамилию, но я боялась, что люди все равно узнают, о ком речь, а от этого его жизнь станет еще тяжелее. Поэтому я уволилась. Я ушла не только с той работы, но и вообще прекратила заниматься психологией. Я сказала начальнику, что тихо уйду, не потребуется никакое длительное расследование, а к клинике не прилипнет дурная слава. Я умоляла дать мне рекомендации, чтобы я могла куда-то уехать и найти новую работу. Мой начальник согласился, но сказал, что рекомендательное письмо я получу только при том условии, что больше никогда не буду работать психологом.

Я вздыхаю и продолжаю говорить дальше.

– Что было самое худшее во всем этом? Самое худшее состояло в том, что я продолжала считать что была права. Я до сих пор уверена, что мы отправили этого мальчика к его родителям, зная, что они с ним сделали, какой урон ему нанесли, а я сама ничего сделать с этим не могла. После того, как я ушла с работы, то поехала к его дому, я сидела перед ним в своей машине. Я хотела только удостовериться, что с ним все в порядке, но меня увидела его мать. Вероятно, она следила за мной больше часа, записывала на свой телефон, хотя я этого не знала, пока не приехала полиция. Мне сказали, что если я не прекращу сталкинг (они использовали именно это слово: сталкинг!), семья будет настаивать на возбуждении дела против меня. Я должна прекратить звонить им домой, хотя я звонила всего раз или два, чтобы поговорить с мальчиком. Я больше не должна ему ничего писать. Я понятия не имела, что мать нашла записку, которую я передала через одного из одноклассников. Я умоляла его сказать правду, объясняла, что только тогда смогу ему помочь. Полиция позвонила Дэну, чтобы он за мной приехал, и я была вынуждена рассказать ему, что сделала.

– О, Имоджен! – выдыхает Пэмми. – И что он сказал?

– Дэн вел себя типично для него, – отвечаю я, вспоминая, как он возвращал меня к жизни, заботясь как о больном ребенке. – Он обо мне беспокоился, суетился вокруг, пытался заставить меня обратиться к врачу. Он вел себя как идеальный муж, при этом не понимая ничего.