Приговор

Что ж, понятно. Каждый из них в отдельности наверняка принял бы взятку, но все вместе – а сколько еще в том башенном наряде? – они не отважатся, опасаясь, что кто-нибудь да заложит. Похоже, здешний комендант относится к своим обязанностям всерьез. Да и то сказать – двадцать лет войны чему-нибудь да учат.

– Ладно, – тихо сказала Эвьет у меня за спиной, – поехали обратно в город. Поищем еще какую-нибудь гостиницу.

Ничего не оставалось, кроме как последовать этому совету.

– Это ведь не из-за нас? – спокойно уточнила Эвелина, когда мы отъехали от поста стражи достаточно далеко.

– Нет. Просто не успели бы.

– Значит, еще из-за каких-нибудь шпионов.

– А ведь верно, – согласился я. – И не только шпионов. Любого, кто может рассказать противнику, по доброй воле или нет, о состоянии дел в Лемьеже. Сегодня утром прибыли последние остатки конницы, уцелевшие при разгроме, новых пополнений городского гарнизона не ожидается. Вот комендант и не хочет, чтобы окончательные сведения об оборонном потенциале просочились из города. В общем, разумно. Хотя львисты все равно не будут штурмовать. Но, по крайней мере, больше их сил будет оттянуто на осаду…

Легко сказать "поищем гостиницу", но сделать это в городе, переполненном беженцами, намного труднее. В двух заведениях подешевле, которые мне удалось обнаружить, все было забито; на постоялом дворе с патриотическим названием "Черный грифон" имелось несколько свободных комнат, но все они предназначались для самых взыскательных путешественников и даже в относительно спокойное время были бы мне не по карману, а уж теперь и подавно. То есть на несколько дней золота покойного Гринарда бы хватило, но нам требовалось жилье на куда больший срок – осада наверняка продлится не одну неделю.

Покинув ни с чем "Черного грифона", мы свернули на очередную кривую улицу и ехали, озираясь по сторонам. Я вдруг обратил внимание, что все прохожие, как впереди, так и – взгляд через плечо – позади нас, движутся в одну с нами сторону, и ни один – навстречу. Здесь были и принарядившиеся девушки (шагавшие непременно в сопровождении матерей или старых теток – приличия прежде всего!), и родители с детьми. Лица, выражавшие довольное предвкушение, явно контрастировали с воцарившейся в городе угрюмой озабоченностью. Впереди уже можно было различить нестройный гул, какой обычно издает праздная толпа.

– Здесь что, будет мистерия? – с интересом спросила Эвьет; она, конечно, тоже не прочь была бы полюбоваться представлением.

– В осажденном городе? Вряд ли, – качнул головой я. – Хотя, конечно, как мера по поднятию народного духа… Но тогда это зрелище вряд ли тебе понравится. Сюжет наверняка будет про благородного Грифона, повергающего злокозненного шелудивого Кота, возомнившего себя львом.

Но все оказалось еще хуже.

Последний изгиб улицы вывел нас на площадь, уже практически полностью запруженную народом. Посреди площади возвышался грубо сколоченный помост. Над помостом торчали пять столбов, со всех сторон обложенные большими вязанками хвороста. К каждому столбу был прикручен цепью человек – две девушки, старуха и двое мужчин, молодой и постарше. Все они были облачены в грубые балахоны, разрисованные чертями и змеями; головы были обриты наголо – ясное дело, искали метки дьявола. И у одной из девушек, очевидно, нашли – у нее было небольшое родимое пятно на макушке. Я видел ее макушку так хорошо, потому что она не могла стоять и фактически висела на цепях, уронив голову вперед – должно быть, во время допросов ей сожгли ступни или переломали кости ног. Она уже даже не стонала, а жалобно скулила, как умирающая собака. У другой девушки, как мне показалось в первый миг, были накрашены ногти, что меня удивило – ведь так делают только проститутки, а они редко попадают на костер; явный грех блудодейства в глазах церкви – куда меньшее преступление, чем вымышленное "блудодейство с дьяволом". Но тут же я понял, что ногти на всех пальцах не накрашены, а просто вырваны. Губы приговоренной были искусаны в сплошное месиво. И все же им не удалось ее сломать; она смотрела на обступившую помост довольную толпу с презрением и ненавистью. Старуха бормотала что-то бессвязное, обводя площадь невидящим взглядом; по ее подбородку стекала слюна. Похоже, пытки лишили ее рассудка – что, конечно же, не отменяло приговора. Молодой парень тоже стоял в какой-то странной скрюченной позе, несмотря на туго впивавшуюся в грудь цепь, и я, приглядевшись, понял, в чем дело – он был горбат. Официально, конечно, это не осуждалось, и все же я почти не сомневался, что в "прислужники дьявола" он попал едва ли не в первую очередь по этой причине. "Бог шельму метит". Его лицо выражало единственное чувство – животный страх. Наконец, старший мужчина, хотя его тело тоже было истерзано пытками, стоял прямо и спокойно. Его взгляд, устремленный поверх толпы, светился усталой мудростью; казалось, он вовсе не замечает этого сброда стервятников, пришедших полюбоваться его агонией.

Наверное, такими были в последние минуты глаза моего учителя.