Приговор

Мы выехали на рыночную площадь и поехали между торговыми рядами. Ни церкви, ни ратуши здесь не было, так что это была не та площадь, где нам следовало свернуть. На деревянном прилавке слева, словно жуткие тыквы, были выложены в ряд отрубленные головы, в том числе несколько детских. Кто-то из грифонцев, демонстрируя свое незаурядное чувство юмора, а заодно и грамотность, даже написал у них на лбах цифры, обозначающие цену, как нередко делают городские продавцы тыкв. Сразу же за торговыми рядами возвышалась виселица – ее воздвигли не захватчики, это было место, где компленцы сами устраивали казни. Меня всегда удивляла манера людей устанавливать виселицы и эшафоты прямо на рыночной площади – понятно, что в таком случае у казни будет больше зрителей, а посетители рынка совместят, так сказать, приятное с полезным, но идею торговать едой в нескольких ярдах от трупа вряд ли можно назвать здоровой. Сейчас на виселице вниз головой висел очень толстый человек, подвешенный за левую ногу. На нем был дорогой костюм из черно-синего бархата (хотя драгоценные пуговицы и кружева, конечно, срезали), белые чулки, а на затянутой петлей ноге даже уцелела туфля с позолоченной пряжкой. Видимо, это был кто-то из городской верхушки, возможно, сам бургомистр. Странно было видеть его гигантский живот (в котором, наверное, мог бы поместиться в позе эмбриона взрослый мужчина) свисающим практически на лицо. Лицо и вся лысая, в толстых складках, голова были почти коричневыми от прилившей крови. Скорее всего, он мучился недолго – давление огромного количества крови, циркулировавшей в такой громадной туше, должно было быстро разорвать сосуды мозга. Вокруг виселицы валялось в крови несколько обезглавленных тел.

Здесь же было воздвигнуто круглое каменное возвышение, с которого оглашались приговоры, указы и другие важные объявления. Обычно такие места оборудуют там, где глашатая слышно лучше всего, так что, подъехав поближе, я повторил свой призыв, но он вновь остался безответным. Мы покинули площадь, углубившись в следующую улицу.

Слева и справа потянулись лавки. Здесь, разумеется, убийцы тоже дали волю своей фантазии. Прилавок шляпника издали выглядел нетронутым, даже с выставленным на продажу товаром – вот только, если подъехать ближе, становилось ясно, что вместо деревянных болванок шляпы надеты на отрезанные головы, насаженные на шесты. Над лавкой сапожника вместо жестяной ноги в башмаке висела настоящая, отрубленная чуть выше колена. Самое жуткое зрелище являла собой лавка мясника. На крюке для туш висел торс взрослого мужчины со вскрытой брюшной полостью, откуда свисали красные лохмотья и сероватый кусок сальника, весь в жировых наростах, похожих на большие желтые сопли. Скорее всего, это были останки самого хозяина. В качестве окороков на прилавок были выложены три человеческих бедра, судя по всему, женские (я невольно поймал себя на мысли, что ищу взглядом четвертое). Там, где у мясника были развешаны колбасы, теперь свисали склизкие сизые петли кишок, облепленные мухами. В глубоких блюдах для студня расплылись лужами жира две отрезанных женских груди – причем, похоже, принадлежавшие разным женщинам.

– Дольф, ты когда-нибудь уже такое видел? – слабым голосом спросила Эвьет.

– Видел нечто похожее, но в меньших масштабах. Эта война никогда не была торжеством милосердия, но в ранние годы жестокости было все же поменьше. Однако, чем дольше люди воюют, тем больше растет остервенение. И дальше будет только хуже.

– Прости… меня, кажется, сейчас вырвет.

– Приподними голову, открой рот и глубоко дыши. И не думай обо всем этом, как о людях. Ты ведь разделывала животных, и ничего.

– Да, я сама себе говорю… но – этот запах…

– Дыши ртом, – повторил я. – Черт, я не знал, что тут все настолько плохо. Ну ничего, мы уже добрались до центра. Скоро выберемся отсюда.

Действительно, впереди показалась площадь с высоким островерхим зданием со стрельчатыми окнами, увенчанным позолоченным шпилем. Это, очевидно, была ратуша. Флага на шпиле не было.

Выехав на площадь, мы увидели и церковь, прежде скрытую справа за домами. А еще мы увидели росший посреди площади, чуть ближе к правому краю, старый разлапистый дуб, что довольно необычно для города. Вероятно, с этим деревом была связана какая-нибудь местная легенда, может быть, даже освященная церковным авторитетом, что и обеспечило его сохранение.